Руфь замолчала, задыхаясь от волнения. По мере то­го как она говорила, лицо Самуила бледнело все более и более, каждое из ее обвинений как обухом ударяло его по голове, неподкупный внутренний голос шептал ему: «Все это правда». Но как она осмелилась мстить ему, выбрав себе в любовники человека, которого он смертельно ненавидел? Бешенство, кипевшее в нем, осле­пило его и заглушало чувство справедливости и жалости.

— Удивляюсь искусству женской тактики, которая сумела повернуть оружие, и из подсудимой сделать себя обвинительницей,— насмешливо сказал он.— Конечно, чтобы тебе быть невинной, преступником должен остать­ся я. Ведь я заставил тебя пасть так низко, внушил те­бе мысль взять себе любовника и наделить меня неза­конным ребенком. К сожалению, я не могу признать се­бя столь виновным! Я дал тебе все, исключая мою лю­бовь, но многие женщины не встречают любви в жизни. Мало ли жен, которые ищут ее и находят в обязан­ностях матери и хозяйки дома цель своего существо­вания! У тебя был ребенок, мог бы быть и другой. Воспитание их в спокойной и богатой обстановке могло быть не менее ценно, чем романтические бредни. Но до­вольно о прошлом, надо говорить о будущем. Ты ули­чена в преступной связи с гоем, а Леви свидетель тому, что я застал тебя на месте преступления. Я мог бы раз­вестись с тобой и отослать тебя к твоему отцу, но для тебя так же, как и для меня, скандал был бы ужасным делом, и я твердо решился не делать себя предметом насмешек. Позор не должен выходить за эти стены, и я даю тебе лучший выход, которым ты охотно восполь­зуешься, если чувство собственного достоинства и стыда не совсем угасло в тебе.

Он пошел в будуар, принес оттуда лист бумаги, чер­нила и перо, затем налил вина в стакан и всыпал в него белый порошок, который достал из кармана.

С ужасом и мучительной тревогой следила Руфь за каждым движением мужа.

—  Теперь возьми перо и пиши то, что я тебе про­диктую.

—  Я не могу, я не понимаю,— прошептала Руфь, отодвигаясь.

—  Я тебе приказываю! — проговорил дрожащими гу­бами Самуил, крепко схватив за руку Руфь.

Под давлением его воли, как автомат она написала следующие строки:

«По многим причинам, я не могу больше жить. Бог и мои родные простят мне мое решение и не будут никого винить в моей смерти, так как я умираю добровольно.

Руфь Мейер».

Самуил перечитал записку, положил ее к себе в кар­ман и, пододвинув стакан к онемевшей от ужаса жене, холодно сказал:

—  А теперь пей так же смело, как ты меня обманы­вала и бесчестила.

—   Ты хочешь убить меня, но это невозможно, нет, ты только пугаешь меня. Как бы я ни была виновата, ты не имеешь права лишать меня жизни!.. — Упав на колени, она уцепилась за платье мужа... — Самуил! Самуил! Будь же человеком. Разведись со мной, выгони меня, я уеду из города и никогда не покажусь тебе на глаза, ни­чего не буду требовать от тебя, только оставь мне жизнь.

—  Ну да, ты уедешь от меня и потребуешь помощи и поддержки у князя,— проговорил, задыхаясь, Самуил и, схватив за руку Руфь, все еще стоявшую на коленях, притянул ее к столу.

—  Пей, жалкая, гнусная, трусливая тварь! Пойми, что ты не выйдешь живой из этой комнаты и что неза­конный ребенок должен умереть вместе с тобой.

—  Нет, нет, я не хочу умирать, я боюсь смерти,— сказала молодая женщина, защищаясь и отступая, про­тянув руки вперед.

—  Ты представляешь такой же образчик героизма, как и добродетели,— язвительно заметил Самуил,— но на этот раз тебе придется быть храбрей помимо твоей воли. Я даю тебе полчаса на размышления, чтобы ты могла приготовиться отдать богу душу.

Он сел, вынул часы и положил их на стол. Руфь ни­чего не ответила. В суровом взгляде мужа она прочла беспощадный приговор. Измученная, обезумев от ужаса, исступленным взглядом глядела она на стакан, заклю­чавший в себе смерть. Такая развязка ужасала ее: в ее мо­лодом, полном жизни организме все возмутилось против этой казни, и капли холодного пота выступили на лбу.

С волнением Гильберт Петесу следил за всеми пери­петиями этой ужасной сцены. Решимость, начерченная на бледном бесстрастном лице Самуила не оставляла сомнения в конечном исходе, который должен разру­шить его столь выгодные планы.

— Ах ты каналья,— ворчал он в бешенстве, — Если я не придумаю какой-нибудь диверсии, он убьет ее, и тогда прощай бриллианты! Но что придумать, минуты сочтены.

Несколько минут он раздумывал, затем слез с де­рева и скрылся во мраке, пробираясь вдоль дома.

Чтобы читатель понял смелое предприятие проходим­цев, надо сказать несколько слов о внутреннем распо­ложении комнат.

Половина флигеля первого этажа была занята са­мим Самуилом, другая же половина здания, третий и четвертый этажи с отдельным подъездом, включая боль­шую квартиру банкира, выходившую на лестницу, была занята жильцами.

Старик Авраам жил внизу, а сына своего отделил, так как у молодого человека были иные привычки, и он вел совершенно иной образ жизни. Собираясь же­ниться на Валерии, Самуил расширил и приспособил к новым требованиям свою холостяцкую квартиру, кото­рую он предпочитал слишком роскошным комнатам ниж­него этажа. Но когда судьба разрушила все его планы, дав ему другую невесту, последовали новые перемены. Во втором этаже была приготовлена для молодых супру­гов квартира, там были спальни, гардеробные и при­емные комнаты, а внизу Самуил устроил себе кабинет, и как верный часовой сторожил от нескромных глаз три замкнутые комнаты, в которых он сохранил все воспо­минания своей несчастной любви, равно как и всю меб­лировку и все подарки, предназначенные любимой жен­щине. Возле кабинета находилась читальня, из кото­рой маленькая винтовая лестница вела в спальню. Ос­тальная часть нижнего помещения была занята библио­текой, залой, предназначенной для коллекции картин и китайского фарфора, большой оранжереей, выходящей на памятную террасу, мастерской и прочим. Этот уго­лок, где он чувствовал себя далее от жены, был люби­мым его убежищем, особенно летом.

Гильберт прекрасно знал все эти подробности, и по­ка пробирался вдоль стены дома, нетерпеливо искал глазами какое-нибудь освещенное окно. Вскоре он за­метил слабую полосу света, которая, пробиваясь сквозь опущенные шторы, падала на зеленую листву кустов. Но несколько далее из широко открытого окна разли­вался поток света. Очень осторожно Гильберт припод­нялся до самого подоконника и бросил взгляд в комнату. То была зала, смежная с кабинетом, дверь которой была заперта, в зале никого не было, на столе стоял канде­лябр из пяти свечей, освещая шляпу и перчатки банкира, равно как и кипу журналов и различных бумаг. Как кошка, бесшумно прыгнул он в комнату и, схватив канделябр, поджег бумаги, скатерть на столе и занавеси, затем поло­жил опрокинутый канделябр на пол и выпрыгнул в сад. Подойдя к брату, таившемуся в кустах, он тихо сказал:

—  Пойдем, помоги мне принести лестницу, спрятан­ную здесь недалеко, я приставлю ее к балкону, а ты будешь ее держать, пока я буду помогать ей спускаться.

Пять минут спустя Гильберт снова поместился в сво­ей обсерватории и заметил, что во время его отсутствия ничего не произошло. Руфь, откинувшись на спинку крес­ла, ничего не видела и не слышала, а Самуил бледный, сдвинув брови, с выражением непоколебимой решимости сидел, облокотясь на стол, машинально следя глазами за движущимися часовыми стрелками. Прошло еще нес­колько минут молчания, а затем по дому пронесся какой- то шум, послышались отдельные крики, а запах дыма и гари проник в комнату. Самуил с удивлением поднял голову, но в ту же минуту раздался какой-то гул и пос­лышались голоса, кричавшие:

—  Пожар! Пожар! Кабинет барона горит!

Самуил вскочил. Горит его кабинет, а там рядом — портрет Валерии и все сокровища его воспоминаний, не говоря уже о важных бумагах и документах, раски­нутых на его письменном столе.

Позабыв все, он выбежал из комнаты, а несколько минут спустя Гильберт появился на балконе и, подбе­жав к Руфи, все еще неподвижно сидевшей, сказал: