—  Как ты добр, Самуил, и какая неблагодарная бы­ла я в отношении тебя! Ах, когда ты узнаешь все, что было со мной после того, как мы расстались, ты бу­дешь презирать меня. А как примут меня мои родные? Я боюсь их увидеть.

—   Успокойся. Пока ты не окрепнешь и не попра­вишься, я ничего не хочу знать о твоем прошлом, в ко­тором отчасти сам виноват. Если бы я не был так жесток, ты не пала бы так низко,— сказал он с грустью.— Про­стим друг другу обоюдную вину, как, надеюсь, простит нам Бог. Тебе нечего бояться встречи с родными: отец твой умер, твоя мать поехала с детьми в Ломберг по­лучать наследство дяди Элеозара и осталась там. Аарон женился и поселился в Вене. О, ты найдешь много пе­ремен в Пеште, как и у меня. Должен тебе сказать, что я вместе с сыном принял христианство и желал бы, чтобы и ты разделила мою веру.

— Я сделаюсь христианкой,— сказала Руфь, и гла­за ее засверкали.— Препятствие, которое можно устра­нить, не должно существовать между мной, моим ребен­ком и моим благодетелем.

Врачи подали мало надежды, тщательный уход мог продлить ее жизнь, но не искоренить болезнь, подточив­шую организм. Недели через три после описанных на­ми событий Руфь снова вступила в дом, откуда в ужасе бежала, прикрывая свой след грабежом и пожаром. Человек, осудивший ее тогда на смерть, теперь исполнен­ный снисхождения, поддерживал ее и оказывал ей добрую братскую заботливость. Тем не менее, волнение ее при виде Эгона было так велико, что с ней сделался обморок.

Неожиданное возвращение баронессы, так таинст­венно исчезнувшей, возбудило в Пеште сильное удивле­ние. Об этом заговорили и терялись в догадках, но так как молодая женщина нигде не показывалась, а ледя­ная сдержанность барона не допускала прямых расспро­сов, то всякие толки замолкли, а другие события погло­тили жадное внимание любопытных.

Здоровье Руфи сначала как будто поправилось под благотворным влиянием серьезного лечения и спокой­ного счастья, которое она испытывала в этой атмосфе­ре довольства, считавшегося утраченным навсегда. Ле­жа на диване своего будуара и следя за игрой детей, быстро подружившихся, она блаженствовала, и это внутреннее светлое настроение придавало блеск ее гла­зам и озаряло ее исхудалое лицо отражением былой красоты. Доктор находил нужным не скрывать от бан­кира, что улучшение это было крайне обманчиво, и Гу­го, мучимый тайными угрызениями совести, вполне по­святил себя нежным заботам о жене. Он читал ей вслух, беседовал с ней, посвящая ее мало-помалу в идеологию спиритизма — эту грандиозную, утешительную теософию, которая снимает завесу с будущности человеческой ду­ши и уничтожает страх смерти. Отец фон-Роте также часто посещал ее и приготовлял ее к христианству, и два месяца спустя после возвращения Руфи она и дочь ее приняли таинство крещения, причем девочка была названа Виолой. Так проходило время в полном согла­сии. Гуго никогда не напоминал жене о том, что она хотела рассказать ему про годы своего отсутствия, хо­тя и желал знать, какие обстоятельства могли в три года разрушить здоровье несчастной и ввергнуть ее в такую ужасную нищету. И вот однажды, когда они были одни вечером, а молодая женщина чувствовала себя лучше обыкновенного, он сказал, сочувственно пожи­мая ей руку:

—  Мой милый друг, не расскажешь ли ты мне, что было с тобой после нашей разлуки? Но если тебе тяже­ло говорить об этом, то я не настаиваю, не буду про­сить тебя,— присовокупил ласково он.

—  Давно, милый Гуго, я рассказала бы тебе мое про­шлое, если бы твое молчание не навело меня на мысль, что ты этого не желаешь,— тихо отвечала Руфь.— Ты в праве удивляться, найдя нищей ту, которая украла у тебя такое богатство.

—  Не обвиняй себя, Руфь,— перебил ее Вельден,— ты взяла то, что принадлежало тебе.

—  Нет, нет, дай мне высказаться откровенно и не обвиняй меня слишком строго после того, что узнаешь. Я страшно грешна перед тобой, но я ужасно была на­казана. Одинокая, без имени, отдавшись душой и телом эксплуатации негодяя, я пережила такие минуты, ког­да смерть была бы для меня спасением.

Тяжелый вздох вырвался из души банкира. Непод­купный голос совести шепнул ему, что большая часть проступков и несчастий Руфи была его делом. Прене­брежением и холодностью он возбудил в ней ревность; ревность в связи с пустотой в душе толкнула ее в объ­ятия любовника, а жестокость мужа, когда он узнал о ее падении, отдала ее в руки жестокого мошенника. Какой ответ даст он там, когда у него спросят отчета об этой разбитой жизни?

Описав сначала, что произошло, когда муж вышел из комнаты при криках «пожар», она рассказала про появление Гильберта Петесу со всеми последовавшими событиями и свой отъезд с братом негодяя в Париж.

—  Мы остановились в отеле третьего разряда. На следующий день приехал Гильберт. Он сказал мне, что меня очень деятельно разыскивают и что надо продать мои драгоценности, так как необходимо бежать из Па­рижа. Вместе с тем он распинался в своей ко мне поч­тительной преданности и говорил, что считает себя счаст­ливым спасти и сберечь меня. Я находилась в состоянии такого одурманения, что едва слышала его слова. В го­лове у меня была одна лишь мысль: бежать, скрыть свой позор, избавиться от публичного скандала. Я от­дала Гильберту свои драгоценности и больше их не ви­дела. Через три дня после того Гильберт объявил мне, что мы едем в Мадрид. — Там у меня есть родственники и связи, которые могут вам быть полезны. Как ни жаль мне тревожить ваш покой, в котором вы так нуждае­тесь, но я должен переговорить с вами о некоторых не­обходимых формальностях. Для того чтобы жить спо­койно, не опасаясь преследований, вы должны восста­новить себе права гражданства. У вас нет ни имени, ни бумаг, узаконивающих ваше положение, а при таких условиях нигде жить нельзя. Но у меня есть бумаги мо­ей жены, умершей несколько месяцев назад. Кармен была испанка, а по наружности вы легко можете быть приняты за испанку. Итак, если вы согласитесь слыть за мою жену, то я, надеюсь, буду в состоянии обеспе­чить ваше спокойствие.

Подавленная этими осложнениями, я согласилась на все. Я была так неопытна тогда... я не понимала, что отдалась ему, связанная по рукам и ногам.

—  Негодяй! — прошептал Гуго.

—  Приехав в Мадрид, мы заняли скромный домик в предместье. Гильберт привез мне какую-то женщину — родственницу его жены, как он сказал,— чтобы служить мне и чтобы я не скучала. Экстрелла, так звали ее, бы­ла не молода, но кокетлива, обжорлива и жадна так, что готова была душу продать за золото. Хитрая инт­риганка, она действовала с ним заодно; но, в свою оче­редь, эксплуатировала его, и, как я после узнала, вы­тянула у него массу денег. Я ничего не видела, не за­мечала, я жила в полном уединении с моими тремя сторожами, чувствуя себя настолько нравственно уби­той, что даже не могла плакать. Рождение Виолы, не­счастного ребенка без имени и будущего, увеличило мои бедствия. Тем не менее, молодая и крепкая натура вы­держала все, хоть и медленно, но я поправилась. Экст­релла была моей единственной собеседницей и помога­ла мне в уходе за ребенком. Гильберт находился всегда в отсутствии, но в это время в доме появилась нужда. Деньги становились редки, а Экстрелла делалась все более и более озабоченной, и порой у нас не было не­обходимого. Однажды, когда мы остались без обеда, ко мне пришел Гильберт и заявил, что деньги, выручен­ные за продажу моих драгоценностей, все вышли, так как мои роды и вся жизнь в течение этих месяцев стои­ли очень дорого.

Теперь надо жить своим трудом, прибавил он. Я, не теряя времени, достал себе место кассира, а вы, моя дорогая Кармен, можете зарабатывать еще больше. У вас прекрасный голос, отличная метода. Общество Экстреллы ознакомило вас с испанским языком настоль­ко, что вы можете исполнять не слишком сложные ро­ли. Я говорил о вас с директором, и он обещал прийти проэкзаменовать вас и допустить к дебюту, если оста­нется довольным.

Эти слова поразили меня, как громом. Петь за деньги на сцене оказалось выше моих сил.