Четыре месяца прожила я на чердаке, где ты меня нашел, думая, что там и умру. Но Бог изменил твое сердце, ты принял меня с ребенком, и мне остается толь­ко благодарить милосердие Бога и твое...

Изнуренная длинным рассказом, она опустилась на подушки и закрыла на минуту глаза. Лицо Вельдена мало-помалу покрывалось смертельной бледностью, со жгучей скорбыо слушал он историю нравственных и фи­зических мучений, которыми несчастная искупила свою вину, а совесть твердила ему: «На тебе лежит ответ­ственность за эту погибшую жизнь. По злобе к другой связал ты с собой ее и оттолкнул законную, внушенную тобой, любовь ее, а когда она пала, по твоей же вине, ты осудил ее без милосердия и кинул в руки негодяя...»

—  Руфь,— сказал он нервным голосом,— твой рас­сказ служит мне приговором. Я виноват во всем, и Бог спросит у меня строгий отчет о твоем загубленном су­ществовании. Ты имела право требовать от меня, если не страстной любви, то во всяком случае дружбы и снисхождения, а я был жесток, ослепленный безумной любовью к пренебрегшей мною женщине...

—  Не обвиняй себя, Гуго. Оскорбление, которое я тебе нанесла, было слишком тяжко и не могло не довести до крайнего раздражения пылкую, гордую натуру. Но ты загладил свою вину, приняв меня с дочерью и оте­чески отнесясь к ребенку того, кто отнял у тебя люби­мую женщину. Моя участь слишком хороша для такой грешницы, я умираю, примиренная с тобой, окруженная заботами, твоей неисчерпаемой добротой и спокойная за судьбу Виолы, а для меня, как и для тебя, моя смерть спасение. Мог бы ты выносить меня без отвращения пос­ле моего ужасного постыдного прошлого?.. Нет, нет, Бог устраивает все к лучшему. Он принял твое раская­ние, простил тебя и возвращает тебе свободу. Ты мо­лод, Гуго, забудешь меня, встретишь другую женщину, которая даст тебе мирное счастье со временем и детям будет преданной матерью.

—  Нет, Руфь, я не возьму на себя больше ответст­венности за чью-либо душу. Труд и дети должны запол­нить мою жизнь.

После этого важного разговора Гуго удвоил свои за­боты о больной, предупреждая ее желания, и посвящал ей каждую свободную минуту, стараясь ее развлечь.

Настала весна. Пробужденная природа, вливающая, по-видимому, в каждого новые силы и жизнь, не произве­ла благотворного влияния на здоровье Руфи. Она станови­лась все слабей и слабей, ее глаза, расширенные болезнью, горели тем огнем, который исходил точно от отлетевшей души, как отражение отчизны, куда ты возвращаешься.

Однажды утром, войдя к жене, Гуго нашел ее за­думчивой, озабоченной, беспокойной, в исхудалых ру­ках были старые измятые и пожелтевшие письма.

—   Что тревожит тебя, мой бедный друг? — спросил он ее, садясь возле.— Скажи мне все, и если только я властен успокоить и удовлетворить тебя, то будь увере­на — сделаю.

—   Ты читаешь мои мысли,— сказала Руфь, крас­нея. — Да, у меня есть одно последнее желание, быть может в этой жизни, но... я боюсь оскорбить тебя.

—   Не беспокойся, ты ничем не можешь меня оскор­бить, и я с радостью исполню твое желание. Говори же смело!

—    Я хотела бы...— начала Руфь нерешительно,— я бы хотела увидеть еще раз князя Орохая. Только не думай, Гуго, что меня побуждает к тому преступное чув­ство. Я вернулась к моей первой любви, и тебе будет принадлежать моя последняя мысль.— Она взяла мужа за руку и притянула к губам.— Но видишь ли, я вспом­нила о нем потому, что встретила его вчера на прогул­ке, а сегодня перечитала его несколько писем к Петесу. В них видна постоянная доброта ко мне, страх и беспокойство за судьбу ребенка. Он нам много помо­гал и не виноват в плутнях Гильберта. Так вот, я хо­тела поблагодарить его за великодушие, успокоить на­счет судьбы Виолы и сказать, что мы обе крещены...

Заметив, что лицо банкира краснеет, она замолкла и робко глядела на него со слезами на глазах.

—   Я бы очень хотел осуществить твое желание, ес­ли бы это зависело от меня,— слегка дрогнувшим голо­сом ответил Гуго.— Но захочет ли князь тебя видеть? Ты не знаешь, что вскоре после твоего отъезда Орохай поссорился со своей женой, и они разъехались, а теперь, через год с лишним, примирились. Очень может быть, что в пылу своего нового счастья он найдет неловким...

—   Увидеться с прежней любовницей? — прошептала Руфь. — Да, лучше отказаться от своего желания, пусть наслаждается счастьем...

—  Не огорчайся напрасно. Желание твое вполне за­конно, и, будь уверена, что если только это возможно, я все устрою.

Придя к себе в кабинет, Гуго в волнении стал хо­дить по комнате. Мысль, что Рауль переступит порог ею дома, была ему крайне неприятна. С другой сто­роны, он считал даже необходимым напомнить гордому аристократу его злодеяние. Как ни тяжел ему будет этот визит, пусть полюбуется на жертву своей прихоти.

Решившись, наконец, банкир взял перо и написал:

«Князь! Женщина, которую вы некогда соблазнили, умирает от чахотки, и дни ее сочтены. Зная, что вы ве­ликодушно заботились о ее нуждах и о нуждах вашего ребенка, она желает видеть вас в последний раз, чтобы поблагодарить и показать вам вашу дочь. Если вы, князь, найдете возможным выполнить просьбу умираю­щей, то можете видеть ее у меня. Зная вашу щепетиль­ность в некоторых отношениях, считаю нужным присо­вокупить, что мать и дочь — крещены. Гуго Мейер».

Это письмо сильно смутило Рауля, вызвав в нем удивление и сострадание. Умирающая Руфь очутилась в доме своего мужа, своего беспощадного судьи, обрек­шего ее на смерть? Эта перемена казалась ему необъ­яснимой. Он охотно навестил бы несчастную женщину, которая, может быть, имела серьезные причины же­лать свидания, но как скрыть это от Валерии? Встре­воженный, озабоченный, он облокотился на стол и за­думался, опустив голову на руки.

—  О чем ты задумался, Рауль? — спросила Валерия, неслышно подойдя к нему и целуя его.

Рауль вздрогнул.

—  Валерия, ты?

—  Боже мой! Но ты, кажется, встревожен чем-то?

—  Да, дорогая моя! Угрызения совести и мое про­шлое подавляют меня.

—  И в твоем прошлом есть то, что ты не можешь мне сказать? — спросила молодая женщина, бледнея.

—  Нет, между нами не должно быть никаких тайн,— решительно сказал Рауль.— Я тебе все открою, как ни тяжело это признание. А затем, дорогая, суди, наказы­вай и дай свой совет.

Он усадил жену на диван и стал рассказывать, как взбешенный ее холодностью и ревнуя, стал искать лег­кой любви, как он встретил Руфь и как бесился затем, когда открылась их связь и он узнал, кого обольстил. Наконец, он описал жестокость Мейера, бегство молодой женщины и все удивление при получении письма, кото­рое он протянул ей.

—  Прочти и скажи, как поступить?

Краснея и бледнея, слушала Валерия рассказ мужа, и самые разноречивые чувства волновали ее душу, но восторженное великодушие, свойственное ее натуре, превозмогло все остальные побуждения.

—  Ты должен посетить эту несчастную, Рауль, и се­годня же,— сказала она.— Подумай, как ты виноват пе­ред ней! Быть может, она хочет просить тебя о чем-нибудь относительно ребенка, а ты обязан воспитать девочку и обеспечить ее будущее. Я тоже не понимаю, что значит внезапное великодушие банкира после такой жестокости. Но если Мейер простил свою жену, это еще не обязывает его воспитывать ее незаконного ребенка. Поезжай скорей, милый мой, исполни долг христианина и спиритуалиста. Мне нечего тебе прощать, несчастная жестоко наказана.

—   Благодарю тебя,— прошептал Рауль, с жаром це­луя руки жены.— Я еду,— и, обняв Валерию, сказал: — Я обещаю Мейеру освободить его от ребенка после смерти жены. Но думаю, что лучше написать сперва бан­киру в какой день и час я могу явиться.

—  Чтобы бедная больная умерла, пока вы будете переписываться? — воскликнула Валерия.— С чахоточ­ными нельзя поручиться ни за один час. Нет, нет, ми­лый, поезжай скорей, не откладывай далее.

Слова Валерии убедили князя. Он велел подать эки­паж, а княгиня села у окна и, глядя на уезжающего князя, так глубоко задумалась, что не заметила как у подъезда остановилась карета Антуанетты, и подруга ее вошла затем в комнату.