—  Я не смею, графиня, поднять вас моими нечистыми руками и должен вынести стыд видеть женщину у моих ног, женщину, которая предпочитает смерть моей люб­ви. Но, несмотря на все эти оскорбления, я не отказы­ваюсь от вас, потому что люблю вас такой, какая вы есть — бессердечной, жестокой и ослепленной несчаст­ными предрассудками. Я вас не убью, потому что хочу, чтобы вы жили для меня.

Валерия быстро встала; причем накидка ее соскольз­нула на землю, но она этого не заметила и со сверкаю­щими глазами подняла руку.

—   Будьте же прокляты вы и все, что вы предприни­маете, безжалостный человек,— крикнула она преры­вистым голосом, а затем повернулась и кинулась в аллею, ведущую к выходу; но силы ей изменили, го­лова закружилась, в глазах потемнело, и она упала без чувств.

Увидев, что она упала, Самуил бросился к ней, поднял ее и отнес на скамью; заметив, что она не при­ходит в чувство, он положил ей под голову свернутый плащ, сам побежал к себе в комнату, оттуда принес стакан вина и флакон с солями, которые и дал ей по­нюхать. Спустя несколько минут, графиня открыла гла­за, но ее мутный взгляд и слабость показывали, что пол­ный упадок сил сменил ее отчаянное возбуждение. Без сопротивления выпила она немного вина, но когда Са­муил хотел поставить ее на ноги, она снова бессильно опустилась на скамью.

—  Что делать? — шепнул он.— Вы не подумали о том, какому риску подвергаетесь, если бы кто-нибудь встретил вас здесь? Это погубило бы вашу репутацию. Но не бойтесь,— присовокупил он, наклоняясь к ней.— Скажите, как вы пришли? Есть ли с вами экипаж, ждет ли кто-нибудь?

—  Возле калитки моя подруга Антуанетта,— с тру­дом проговорила Валерия.

Не теряя ни минуты, Самуил направился к выходу. Приотворив дверь, увидел женскую фигуру, прячущуюся в тени ниши.

—  Вы Антуанетта? — спросил он тихо.

—  Да, но бога ради, где Валерия? — прошептал в ответ слабый голос.

—  Ей сделалось дурно от волнения, но я удивляюсь, что вы содействовали предприятию, которое могло кон­читься большими неприятностями. Как вы добрались сюда?

—  На углу улицы нас ждет экипаж.

—  Так пойдемте. Пожалуйста, постарайтесь успоко­ить вашу подругу и поглядите, в состоянии ли она будет возвратиться домой.

Он вынул часы и, выйдя на улицу, старался при све­те фонаря разглядеть который час.

—  Без малого одиннадцать. Надо спешить. Ваше от­сутствие может быть замечено.

Несмотря на все свое волнение, Антуанетта окинула любопытным взглядом молодого еврея, известного ей только по имени, в руках которого была судьба Рудоль­фа и ее собственное счастье. Самуил произвел на нее благоприятное впечатление: этот красивый и изящный молодой человек вовсе не отвечал представлению о грязном скаредном еврее, созданному ее воображением. Она шла за ним несколько успокоенная; но увидя изне­моженную Валерию, с тревогой кинулась к ней.

—  Фея, моя милая, как ты себя чувствуешь? Обод­рись, нам надо поскорее вернуться домой. В состоянии ли ты двигаться?

—  Попробую,— прошептала Валерия.

С помощью подруги она встала, сделала, шатаясь, несколько шагов, но вдруг ослабев, не могла удержаться на ногах и упала бы, если бы Самуил не поддержал ее.

—  Что делать, боже мой! — воскликнула Антуанет­та.— Я вижу, что все было напрасно, и вы остались безжалостны.

—  Не судите меня так опрометчиво,— возразил с живостью Самуил.— Поставьте себя на мое место: бы­ли бы вы в состоянии отказаться от того, что вам доро­же жизни?

—  Нет,— откровенно отвечала молодая девушка, в уме которой мелькнул образ Рудольфа.

—  Так будьте же снисходительны к моей слабости. Теперь я донесу графиню до кареты и провожу вас до дому. Идемте!

Не дожидаясь ответа, он поднял на руки Валерию, не оказавшую никакого сопротивления, и быстро пошел к выходу. Антуанетта следовала за ним, волнуемая раз­личными мыслями, сильно противоречащими одна дру­гой. С любопытством и недоверием наблюдала она за всеми движениями Мейера, и природная прямота заста­вила ее признать, что наружностью и манерами Самуил нисколько не отличается от молодежи ее общества. Его статная и изящная фигура не имела ничего общего с теми грязными оборванными евреями, которых ей при­ходилось встречать в маленьких городишках и селах, смежных с ее поместьем. На белой красивой руке бан­кира, резко выделявшейся на черном бурнусе Валерии, не было ни одного кольца, тогда как, по убеждению Ан­туанетты, у еврея все пальцы должны быть унизаны перстнями.

«Право, он не так гадок, как я воображала,— ду­мала она.— Как знать, все может устроиться лучше, чем мы ожидаем».

В эту минуту Самуил остановился; они подошли к калитке.

—  Потрудитесь велеть экипажу подъехать,— сказал он тихо.

Затем он посадил в экипаж Валерию, которая, за­крыв глаза, казалось, ничего не видела и не слышала, помог войти Антуанетте, сам сел на переднюю скамей­ку и захлопнул дверцы.

—  Я должен помочь вам перенести ее в саду, у вас не хватит сил на это,— добавил он, как бы извиняясь.

Через несколько минут они остановились у сада гра­фа Маркоша. Антуанетта вышла первая, бросила золотую монету кучеру, отворила калитку и внимательно загля­нула во внутрь сада. Все было пустынно и безмолвно.

—  Идите скорее,— шепнула она.

Самуил снова поднял на руки свою драгоценную но­шу, и Антуанетта повела его к группе деревьев недале­ко от входа, где была скамейка.

—   Слава богу! Мы спасены,— сказала Антуанетта, крестясь.— Теперь, господин Мейер, позвольте поблаго­дарить вас и уходите скорее.

—   Будьте добрьь передать графине Валерии,— ска­зал он,— что я даю десять дней сроку, чтобы опра­виться и принять окончательное решение. Скажите ей также, что она напрасно, повинуясь предрассудкам, не­достойным нашего века, отталкивает человека, который любит ее всеми силами души.

III

Когда калитка за ним захлопнулась, Самуил очутился на улице без пальто и шляпы, а извозчик уехал. Но все это его нисколько не смущало. Не думая о том, что сво­им видом будет возбуждать удивление у прохожих, он быстрым шагом направился к своему дому. Нежелание встречаться с людьми заставило его идти не по боль­шой улице, а стороной, местностью мало освещенной и в эту минуту безмолвной и безлюдной. Он приближал­ся к своему дому, как вдруг толкнул нечаянно человека, шедшего медленно, заложив за спину руки. Толчок был так силен, что шляпа незнакомца упала, обнажив го­лову священника.

—   Простите,— извинился Самуил, поднимая шляпу и подавая ее негодующему священнику.

И тотчас у обоих вырвалось удивленное восклицание:

—   Как! Это вы, Мейер! — сказал священник.— Вы любитель, как я вижу, ночных прогулок и к тому же без шляпы! Ого! Это немного странно для такого дело­вого, главное, строгого человека. Говорю это потому, что возвращаюсь от лица, очень вами обиженного, от графа Маркоша.

—  А!.. Вам известно, какое дело возникло между гра­фом и мной? — спросил Самуил с удивлением.

Он знал отца фон-Роте, очень популярного в Пеште как проповедника и члена всех благотворительных обществ, но не знал, что он имеет сношения с семейством графа.

—   Я духовник его семьи,— отвечал священник,— и напомню вам, господин Мейер, хотя не имею на то права, что ваша религия, равно как и наша, запрещает быть безжалостным к ближнему. Впрочем, то, что вы требу­ете, невозможно исполнить.

На мгновение легкий румянец показался на лице Са­муила.

Отчего же? — спросил Самуил, останавливаясь, так как они подошли ко входу в сад.— Я хочу принять крещение, и полагаю, что мысль обратить в христианство и вырвать душу из осуждаемого вами вероучения долж­на была вам улыбаться, преподобный отец.

Священник покачал головой.

—   Ваше намерение, конечно, похвально; вероятно, как большинство единоверцев, вы присоединяетесь к про­тестантскому исповеданию, которое, по-моему, та же ересь, что и закон Моисея.

—  Вы ошибаетесь, преподобный отец, я хочу сде­латься католиком, чтобы быть одной веры с той, которую люблю. Если графиня согласится на мое предложение, то я буду просить вас взять меня в ученики и пре­подать мне догматы вашей религии, а пока не откажи­те принять мои пожертвования, которые я желаю раз­дать бедным, так как я не бессердечный человек и лишь необходимость заставляет меня быть настойчивым от­носительно графа Маркоша.