—  Господь призвал их к себе!

Валерия вскрикнула и бессильно опустилась в кресло.

—  Возможно ли? Может быть это ложный слух? Кто тебе сказал?

—  Рудольф. Он был у Вельдена и вернулся взвол­нованный.

Княгиня откинулась на спинку кресла и обхватила руками голову.

—  Эгон, бедное дитя мое! Ум отказывается верить, как подумаешь, что еще в последнее воскресенье, жизне­радостный он приходил прощаться с нами перед отъез­дом в Рюденгорф... И Виола тоже погибла. Это ужасно. Но как это случилось?

Графиня подсела к ней и отерла ей платком глаза.

— Соберись с силами и покорись воле Божьей. Я рас­скажу тебе подробности несчастья. Сегодня, когда Ру­дольф ехал в казармы, он был поражен необычайным стечением народа перед домом Вельдена. Плотная, взволнованная чем-то толпа любопытных ломилась в подъезд, и удивленный Рудольф сам вышел из кареты, чтобы узнать, что случилось. В прихожей, уже перепол­ненной любопытными, швейцар сообщил ему о несчастье. Вчера дети с гувернанткой и гувернером катались по озеру, а на обратном пути их настиг сильный ветер и уже недалеко от берега сорвал шляпу с головы Эгона. Как всегда резвый и смелый, он с громким смехом све­сился за борт, стараясь поймать шляпу. Сидевшая у руля м-ль Матильда и Тренберг, который греб, с ужасом бросились, чтобы его удержать, но лодка, которую и так сильно качало, тотчас перевернулась, и все упали в воду. Тренберг, один немного умевший плавать, напрасно пробовал спасти утопающих; рыбаки услыхали его кри­ки, подобрали его себе на баржу и вытащили утонув­ших детей с гувернанткой, но слишком поздно, никакие старания не могли сохранить им жизнь. Бедный Трен­берг, ошеломленный этим несчастьем, послал депешу банкиру, а затем велел перенести тела на железную до­рогу и привез их в Пешт. Прибытие печального кортежа и собрало эту толпу зевак, которая с глупым упорством не расходится в течение нескольких часов.

Валерия слушала рассказ, застыв от ужаса и закрыв глаза.

—  А он что? — прошептала она, наконец.

—  Его душевное состояние не поддается описанию. Хотя Рудольф и сам был ошеломлен случившимся, но прошел к нему и нашел его в таком состоянии, что ис­пугался. «Бог не принимает моего раскаяния,— говорил он мужу.— Он отнял у меня то, что составляло цель и испытание моей жизни».

Рудольф всеми мерами старался утешить барона и не покинул его до тех пор, пока ему не удалось вывести его из оцепенения и заставить сделать надлежащие распо­ряжения.

—  Пойдешь ты молиться за погибших? — спросила бледная Валерия.

—   Я только что оттуда,— ответила графиня, глотая слезы.— Узнав о несчастье, я сочла своим долгом пре­дупредить тебя, а Рудольф остался за меня дома у по­стельки нашей крошки, простуда которой нас крайне встревожила. Едучи к тебе, я остановилась у Мейера, но его там не видела, а Тренберг сказал мне, что он ушел в свои комнаты, окончательно разбитый новой печальной сценой: старушка, мать гувернантки, пришла за ее телом, и отчаяние несчастной, потерявшей в дочери свою единст­венную опору, было ужасно. Гуго утешил ее, взяв на себя издержки погребения, и назначил ей пожизненную пенсию.

—  Я не велела беспокоить Мейера и одна прошла проститься с маленькими ангелами. Они будто спят,— заключила Антуанетта, заливаясь слезами.

Валерия выпрямилась. Она была бела, как пеньюар, глаза были сухи.

—  Благодарю тебя,— сказала она, пожимая руку подруге,— что ты пришла сама ко мне, чтобы я от посто­ронних не услышала об этом несчастье. Теперь вернись домой, где твое присутствие нужнее, а меня не бойся оставить. Мне лучше остаться одной и собраться с мыс­лями, так как у меня голова идет кругом.

- Потеря сына и другого ребенка Рауля, вместе с со­чувствием к горю, поразившему Гуго, все это разрази­лось как громовой удар, и грудь сдавило, но слез, кото­рые бы облегчили горе, не было.

Графиня с беспокойством взглянула на изменившиеся черты подруги и на неестественный блеск глаз, но не желала противоречить.

—  До свиданья, дорогая. Да пошлет тебе господь мир душевный,— сказала на прощание она, целуя Ва­лерию.— Завтра утром я побываю у тебя, и мы обсу­дим, нельзя ли устроить, чтобы ты простилась с Эгоном.

По уходу графини Валерия в лихорадочном волнении долго ходила по своему будуару. Затем, мало-помалу, она успокоилась, легла на диван и задумалась. Понятно, ей хотелось взглянуть в последний раз на Эгона, отдать последний материнский поцелуй, которого всю жизнь был лишен похищенный ребенок, наконец, тайком покло­ниться и поплакать у его тела... Но как это сделать?

Ее размышления были потревожены появлением ма­ленького Рауля, прибежавшего звать мать к обеду. Ва­лерия страстно обняла свое сокровище, единственное ос­тавшееся ей в утешение, и осыпала его поцелуями. Нако­нец, градом хлынули спасительные слезы и облегчили ее.

Испуганный ее волнением, мальчик замолк и прижал­ся кудрявой головкой.

Несколько успокоенная, Валерия еще раз поцелова­ла сына и позвонила камеристке, приказав отнести в детскую уснувшего Рауля. Сказав, что обедать не будет, она снова легла на диван и задумалась.

Приход горничной, зажигавшей лампу в будуаре, вы­вел из раздумья Валерию. Она взглянула на часы, было почти девять, и она, спокойная и решительная, встала.

—  Элиза! — обратилась она к камеристке,— могу ли я положиться на вашу преданность и скромность?

—  Ах, княгиня, я одиннадцать лет служу вам, може­те ли вы сомневаться во мне?

—  Нет я вам верю. Слушайте же меня. Дети бан­кира Вельдена утонули, и я бы хотела проститься с ни­ми, но так, чтобы меня никто не увидел. Проводите ме­ня до дома банкира и подождите у садовой калитки. Те­ла малюток, как предполагает графиня, лежат в боль­шом зале, возле террасы, следовательно, я могу прийти и уйти не замеченной.

—  Ах, ваша светлость, я понимаю как вам тяжело,—.а жаром сказала Элиза, целуя руку Валерии.— Я многое понимаю, да и Марта открыла мне свое преступление.

—  Так как вы меня понимаете, Элиза, то я могу быть с вами откровенна. Позаботьтесь, чтобы никто не заме­тил ни моего ухода, ни возвращения; а теперь дайте мне манто и шляпу с густой вуалеткой и бегите нанять извозчика, я сейчас выйду.

Минут двадцать спустя, Валерия толкнула калитку сада Вельдена, она оказалась открытой. Весь день тут ходили садовники и обойщики и забыли закрыть. С тре­пещущим сердцем пробиралась она темной аллеей, по ко­торой проходила десять лет тому назад. Тогда она при­ходила требовать возврата свободы — теперь проститься с украденным ребенком. Как и прежде в саду было ти­хо и пусто, и она беспрепятственно дошла до обширной террасы, где тогда, опершись на стол, сидел Самуил.

Теперь терраса была пуста, но из открытых настежь дверей тянулся слабый свет.

Нерешительным шагом поднялась она по ступеням, прошла полутемную комнату и остановилась, наконец, у входа в большую залу. Стены были обтянуты черным сукном, а посреди возвышался освещенный свечами и ок­руженный экзотическими растениями катафалк.

Очевидно, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить и оживить последнее пребывание под этим кро­вом детей миллионера. Вся зала была обращена в сад; груды разных цветов были рассыпаны на ступенях ка­тафалка и покрывали душистым саваном тела малюток.

Шатаясь от волнения, Валерия прислонилась к при­толоке и не могла оторвать глаз от катафалка, на верх­ней ступени которого стоял человек, прислонив голову к подушке, на которой покоились дети. Все в фигуре Вельдена дышало мрачным отчаянием. Было ясно, как глубоко он любил детей, если их утрата до такой сте­пени огорчила его.

Взволнованная чувством сострадания, Валерия по­дошла к катафалку, но Гуго, казалось, ничего не видел и не слышал. Лишь когда она слегка задела его плечо, он вздрогнул и поднял голову.

—   Вы здесь, Валерия? — прошептал он, проводя рукой по своему бледному, взволнованному лицу.— О, осыпьте меня заслуженными упреками. Я не уберег вашего ребенка. Но видит бог, я любил его как своего собственного.