Улучив мгновение, швырнул казак во врага факел. И факел погас, упав: лишь мазок пенистой смолы продолжал чадно пылать на щеке улана. Видел Еврась, как обугливалась, пузырями шла его кожа. Но не дрогнул чудовищный стражник, все так же бездушно-размеренно орудуя клинком.

Сделав вид, что спотыкается и падает, мимо самых сапог офицера прокатился Еврась — по лужам глиняного щербатого пола, туда, где низкий сводчатый проход уводил, должно быть, к узилищу.

Мгла упала кромешная, лишь воспаленно тлело в ней пятно — смола, пометившая часового…

Вскочив и пятясь перед четкими наступавшими шагами, смекнул казак, что огнем и железом черта не проймешь. И догадался он, что надо сделать; и выудил из-за пазухи медную флягу…

Чернец не мог увидеть, как осыпают врага капли озерной воды — но по лязгу упавшей сабли понял, что выигран поединок. Мешком сунулось под стену сползшее тело, тупо ударилась голова.

На пол рухнула витая змееподобная трость — набалдашник ее украшала алмазная шестиконечная звезда. Жуток поднялся Учитель: пальцы по птичьи скрючены, глаза уже не сплошь черные, а пылают желтыми углями.

— Что с тобою, твоя милость? — всполошилась Зофья. — Не кликнуть ли слуг?..

Слова не ответив, взмахнув полами кафтана, совою вынесся из комнаты старый маг.

…Вдвоем с Настею они подняли с лежанки жалобно стонавшего Степана. Горела в углу грязная солома; ее поджег Еврась, чтобы разогнать тьму. Девушка собиралась с духом: покинув застенок, надлежало бы им пройти мимо пыльно-серой груды, из коей торчали сапоги со шпорами…

Но колебался еще, не трогался с места Чернец. Вернуться наверх, в панские покои — значило попасть в руки того, кто поднимался, стуча тростью, и был, видно, стократ страшнее мертвого улана. Искать дороги из подвала во двор? Полна усадьба холопов, день и ночь ходит вдоль ограды бело-зеленая стража. Один бы Еврась, пожалуй, и пробился — но с девушкой и стариком больным…

Вдруг Степан сказал разборчиво и ясно, показывая трясущеюся рукою:

— Камень горит!..

Еврась глянул… Не могло того быть! От костра соломенного на стене гуляли синие дымные светляки. Стало быть, не сплошного камня застенок?!

Не размышляя долго, с разбегу всем весом саданул Еврась… О счастье! То была потайная дверца, бурою краской замазанная под цвет кладки; ветхая уже совсем, треснула она после первого натиска, рассыпалась щепою.

Земляною сыростью дохнуло из черноты лаза. Догоревшая солома высветила кирпичные своды, где пройти пригнувшись; пол, многими ногами выбитый, с канавою для сточной воды. Куда вел этот ход, веявший стариною?..

— Слыхал я о нем! — бормотал Степан чуть подбодренный глотком из Еврасевой фляги — То в прежние годы монахи рыли от татар, что ли, прятаться…

— И куда ж по нему попасть можно, дед? В монастырь, что ли?..

— Ага, в Свято-Ильинский… Ох!

И лекарь, истерзанный нещадно, опять поник, сомлев, на плечо Насти..

— Что ж, — сказал, поразмыслив недолго, Еврась. — Монахи люди святые, не выдадут…

И, отойдя, подобрал упавший факел — тот, что недавно опалил рожу упыря.

Уже, осутулясь и освещая путь, вступил казак в устье хода… Но что это? Старческий кашель, сухой и сварливый, хихикающими отголосками наполнил подземелье; громами раскатился стук непомерной трости…

— Настя! — сказал торопливо Чернец, суя девушке факел. — Я с вами не пойду, одни бегите… Все силы собери, выведи отца!

— А-а… — растерянно округлила глаза Настя, но Чернец не дал ей договорить.

— После, после встретимся, все объясню… Бегите, да не оглядывайтесь!

И, захлопнув за собою железом окованную дверь застенка вернулся казак в подвал — встречать врага, лютейшего из всех, прикрывать собою старика с дочерью.

Дотлел давно факел; уже, казалось, не мышцы напрягая, а самое нутро, чуть жива, волокла Настя обеспамятовшего Степана — через лужи затхлые, по яминам да выбоинам, куда срывались ее избитые ноги, не чувствуя боли… Нежданно провалившись на шаге, еле удержалась девушка, пальцами ноги затем нащупав высокую ступень.

Бережно свела она Степана по разбитой лестнице… и, разом обретя ясность, ахнула. За поворотом парила стая теплых огоньков! Пред золоченым иконостасом маленькой подземной церкви качались язычки свечей.

Меж смутно белевших ликов святителей найдя Ту, Кого всегда любовью отличала среди всех Сил небесных, — прошептала Настя, что вспомнила из молитв: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную, Матерь Бога нашего…» Пуще затрепыхались огненные мотыльки, и выступило, как живое, лицо строгое и бесконечной доброты исполненное, под синим платом…

Ветер дул в монашьих путаных переходах! Направо — видела теперь Настя — обрушен был потолок, звездная свежая синева лилась в провал…

По грудам земли и кирпича битого вытащив Степана под вольное небо, так и полегла Настя на шелковую траву. Дыхания не стало, руки-ноги были сведены судорогою. Однако же, и теперь себя превозмогая, она прислушалась: как там отец? И вовсе колодою лежал старый знахарь, лишь по временам хрипел, будто сдавливали ему горло…

К рассвету оправилась Настя, ломкий холод и роса принудили ее сесть, охватив плечи. Утро близилось не спеша, и лес еще был полон зловещих ночных, звуков. Одушевленно перешептывались сосны, груша-дичка вздрагивала, будто трясли ее ствол; низовой ветерок ерошил седую материнку…

Подкрадывающиеся шаги чудились бедной Насте. И точно — хоть кричи! — высокая фигура в плаще до пят отделилась от стволов… за нею другая, третья…

Люди в долгих кобеняках уверенно обступили старика и съежившуюся девушку, один потрепал по холке лошадь. Настя видела в светлом сумраке, как под случайно распахнувшимися плащами мелькают то украшенный чеканкою пояс, то пороховница из черепаховой брони, то рукоять пистолета.

Подошедший первым склонился будто от самых розовых облаков. Из-под накинутого капюшона — видлоги — до середины груди свисали усища. Дружески, но с перчинкою скрытой угрозы сказал усач:

— Что-то я раньше вас тут не встречал, добрые люди!

— А Еврася… Георгия Чернеца встречать доводилось?! — неожиданно для себя нашлась перетрусившая Настя. — Ну, так мы от него!

— Эге… — В тени под видлогою угадывалась улыбка. Казак обернулся и позвал: — Охрим, Стецько! А ну, позаботьтесь о гостях дорогих!..

На молодость не глядя, пережил к той поре Еврась немало лихих набегов, боев ярых — и один поход, стоивший всех прочих казацких подвигов, со сражениями на Черном море и осадою могучей турецкой крепости. Но не штурм бастионов подоблачных, не сабельное крошево перед крепостною мечетью — более всего навела страху на Еврася внезапная земная дрожь. Таким уязвимым, смертным ощутил он себя, когда литые утесы Крыма зашатались… То же претерпевал и ныне, в недрах панского дома. Волнами ходил, трескаясь, глиняный пол, и стены выпячивались, тесня, и потолок провисал все ниже, будто полог, напитанный водою…

Сжимаясь и сокращаясь, точно глотка чудовища, подвал гнал казака к лестнице, — а та вилась-изворачивалась деревянным кряхтящим драконом, топорща чешуи ступней, выгнутым концом норовя с маху прихлопнуть. По круто крепившемуся откосу пола карабкался Еврась прочь, прочь… но навстречу уже спешили, грозно топоча, взбесившиеся табуреты, тащилась со скрежетом какая-то закоптелая, должно быть, пыточная, утварь; лязгали, виясь ржавые цепи, и здоровенный горшок, подкатившись, бомбою взорвался, чтобы осыпать Еврася острыми осколками…

Чудом удалось казаку вцепиться в ерзающие перила, оседлать лестницу; разъяренный змей, скрипя оглушительно-надсадно, высоко вознес слепую голову, и прыгнул с нее Еврась на дубовые половицы сеней. Тут же, разъяв пригнанные края, вздыбились плахи… но вдруг все застыло, обрело привычный вид, будто застал разгулявшихся духов врасплох маг-усмиритель.