Три ступеньки.

Многие люди боятся одиночества.

«- Что такое счастье?

- Никогда не быть одной», - прочитал я в каком-то интервью. Смешно. Меня одиноче­ство лечит. Представьте себе: вечер, приглушенный свет в заставленной книгами гостиной, чашка чая на низеньком столике и тишина... блаженная, никем не нарушаемая тишина. И тебя больше нет, ты сливаешься с миром, становишься его крохотной частицей, растворяешься во вселенной. Прекрасное чувство. Все так четко и осязаемо: шершавые ручки кресла, выцветшие надписи на полуистлевших корешках, запахи...

В последнее время я лишен и этой радости. Во всем виновата Вера, прицепилась ко мне словно пиявка, вьется вокруг меня целыми днями: «Юрочка то, Юрочка это... А не хочешь ли чаю?»

- Вера, - говорю я, - тебе больше нечем заняться?

- Нечем, - отвечает она, не понимая намека, и принимается мыть посуду. Это ее люби­мое занятие.

Вера заявилась ко мне сразу после бабушкиных похорон и заявила, что она меня не бро­сит.

 - Я буду покупать продукты, убираться, готовить и всякое такое прочее... - сказала она.

Я ответил, что готовить мне не нужно, руки у меня еще не отсохли, протереть пыль я тоже в состоянии, а насчет такого прочего пусть даже не мечтает. Вера покраснела и пробор­мотала еле слышно, что под таким прочим мы, наверное, понимаем разные вещи. Надо ска­зать, за год она значительно превысила свои полномочия. Самое дурацкое во всей этой ситуации то, что без нее я действительно не могу обходиться, точнее, без ее помощи.

 Влюбилась она в меня, что ли? Да, нет, не может быть! Хотя бы уже потому, что никакой любви в природе не существует. Ее придумали для оправдания своих дурных поступков. Легче всего сказать: «Я влюбился» судье, который рассматривает дело, надоедливой старой супруге, родителям. Два простых слова и дальше можно говорить что угодно. Любовь, как нечто иррациональное, уже не поддается объяснению, как и вызванные ей поступки. Очень удобно.

Я много думал, что же так тянет людей друг к другу? И наконец понял: всего лишь инстинкт. Человек – стадное животное.

А как же я? Я выше всего этого. Я подавил свою животную сущность, вознесся над ней, я полностью свободен. Вера считает, что я лукавлю. Ничуть. 

- Вера, никакой любви нет, - вдалбливаю я в ее головку, - только закон притяжения, за­ставляющий сбиваться в стаи ради продолжения рода, удовлетворения собственного тщесла­вия, амбиций...

- Просто, ты никогда не любил.

- Можно подумать, меня любили! - возмущаюсь я.

- А как же Зинаида Андреевна? - не унимается Вера.

- Бабушка? - я задумываюсь. - Понимаешь, есть определенный тип людей, добровольные мученики. Взваливают на себя непосильную ношу, гордятся собой, выставляют на показ ми­лосердие...

- Дурак ты, Юра!

- Я не дурак, я – ноша.

Интересно, заметила ли она тогда, что я врал? Увидела, как больно мне вспоминать? Ведь, на самом деле, только бабушке я и был нужен.

Бабушка была доброй. Она всех подбирала. Меня, например, словно брошенного в подъезде котёнка. Несколько лет назад на одном из московских вокзалов подобрала она и Веру. Семнадцатилетняя девчонка стояла у пригородных касс и ревела белугой. Оказалось, она приехала в Москву из Рязани поступать в пединститут. В привокзальной толчее у Веры вытащили кошелёк («А ведь говорили умные люди: не клади все деньги в одно место») и те­перь она не знала, что делать. Бабушка, конечно же, потащила её к нам в Подмосковье. 

Помню свой шок от увиденного. Вера в жуткой вязаной кофте с огромными  пуговица­ми (она никогда не умела нормально одеваться) стоит, уставившись на моё кресло, и наивно так заявляет: «Ой, а у него что, ножки отсохли?» Ещё одно её уникальное качество – приду­мывать одной ей понятные слова и выражения. И этот человек мечтает стать учителем! С та­кой-то речью! В тот момент мне захотелось дать ей по голове чем-нибудь тяжёлым. Я уже приготовил было ехидную фразочку и даже открыл рот, чтобы её произнести, как вмешалась бабушка и рассказала душещипательную историю о том, как на меня пятилетнего грохнулась с крыши ледяная глыба и переломила мой позвоночник, погребя под собой не только моё хрупкое тельце и способность ходить, а также отчего-то всю любовь и нежность моих роди­телей. 

- Понимаете, Вера, - сказала она в конце. - Не у всех, к сожалению, хватает душевных сил заботиться о больном ребёнке. И не нам осуждать людскую слабость.

Что ж, а вот я осудил. 

Бабушка Вере дала денег, поселила у нас, пока та не поступила в институт и не получи­ла место в общежитие. 

У нас постоянно кто-то жил. Лет пять назад обитался один бомж: помылся, отъелся, взял взаймы на билет до Волгограда и исчез. Другой его собрат церемониться не стал и в первую же ночь стащил все наши сбережения.

- Бог дал, Бог взял, - сказала на это бабушка и продолжила приводить в квартиру всех нуждающихся.

- Ты горд, наверное, через неё, - говорит Вера. 

- Не через неё, а ей! - почти кричу я, подавляя рвущееся наружу раздражение. Ненавижу её манеру выражаться. - И совсем не горд. 

В нашем доме бабушку считали, если не сумасшедшей, то с небольшой придурью это точно. Её называли «кошатницей», хотя постоянно кошки в квартире не жили. Они приходи­ли несколько раз в день, через открытую форточку забирались в кухню, где их всегда ждали миски с едой и свежая вода в блюдце. Наевшись, кошки тем же путём уходили на улицу. Зимними ночами грелись на расстеленных у батареи ковриках. Именно поэтому в кухне и коридоре у нас было холодно словно в Антарктиде.

После бабушкиной смерти кошачий поток иссяк. Осталась одна Рыжуха, старая облез­лая кошка. Её левый глаз видет из рук вон плохо, правый покрывает мутная плёнка. На ули­цу она теперь выходит цивилизованным путём – через дверь. 

Это было в конце декабря. Вера влетела ко мне словно за ней гналась стая бездомных собак. 

- На улице чудеса просто! - заявила она, стряхивая снег с куртки. 

- Замечательно! Теперь у меня на придверном коврике будет холодно и сыро.

- Ну, что ты всё ворчишь и ворчишь? - Вера закружилась по комнате.

- Ты пьяная? - её румяное лицо и лихорадочно блестящие глаза вызывали подозрение.

- Да нет же, дурачок! Просто на площади такую ёлку классную постановили!

- Что сделали? Постановили?

- Ну, в землю воткнули.

Молчу. Говори, не говори – толку не будет. Постановили! Надо же!

- Юрочка, - продолжала Вера, - там такая погода замечательная! Снег как ледушки про­зрачный! 

- Зима, - возразил я, - это мороз, темнота в четыре вечера и гололёд. А ещё ледяные глы­бы на крышах, которые никто не убирает и которые потом калечат жизнь невинным людям.

- Какой же ты бука! - она потрепала меня за волосы. Идиотская манера! Ненавижу, когда меня трогают!

Бормоча под нос песенку о маленькой ёлочке, взятой домой из лесу, Вера отправилась в кухню греметь посудой.

- Кстати, - крикнула она через несколько минут, - ты когда последний раз был на улице?

- Лет пять назад.

- Пять лет? - Вера появилась в комнате, с её рук безобразной белой массой свисала мыльная пена. Отваливаясь неровными кусками, она падала на ковёр, оставляя на нём белё­сые пятна.

- Ты чего делаешь? - разозлился я. - Зачем столько пены?

- Посуду мою.

- Какую посуду? Она же и так чистая!

- Так Новый год же! - Вера встряхнула руками, поселив мыльные пятна ещё и на стене. - Я и окна помыть хотела. А чего ты так долго на улицу не выходишь?

Вот те раз! Ничего, что я в инвалидном кресле сижу?

- Подумаешь! - улыбнулась она. - Живёшь на первом этаже!

- А крыльцо?

- Всего-то три ступеньки!

Это для неё всего-то. Даже для трёхлетнего ребёнка не составит труда сбежать по ним, потом взобраться наверх, считая громко на весь подъезд: «Один, два, три». А для меня это горы, Эверест, недостижимая высота...

- Между прочим, - добавила Вера, словно прочитав мои мысли, - я слышала про одного мужчину без ног, который покорил какую-то пику.

(Думаю, она имела в виду пик. Пора начинать составление словаря с вериного языка на русский). 

Я промолчал, решив не связываться. Но тут Вере пришла в голову «сногсшибительная идея», и на меня впервые за последние годы обрушилась паника. 

- Пойдём гулять! - объявила эта сумасшедшая девица и принялась рыться в моём шка­фу, пытаясь отыскать хоть какие-то зимние вещи. 

В конце-концов она нацепила на меня ярко-красный пуховик, девяностого года рожде­ния. Подозреваю, что это тот самый, в котором любила щеголять на даче бабушка. На шее у меня очутился голубой вязаный шарф того же возраста, на голове синяя шапочка с надписью СССР.  Ноги согревали бабушкины же войлочные сапоги «прощай молодость». 

Вера выглядела не лучше. Как я уже говорил, у неё совершенно нет вкуса. Цыплячьего цвета пальто, красная шапка с огромной розочкой на макушке и зелёный палантин – не луч­шее сочетание.

Такими вот двумя пугалами мы и выбрались из подъезда, очутившись на широком в вы­боинах крыльце. Откровенно говоря, сопротивлялся я только для вида. На самом деле мне страсть как хотелось снова оказаться на свежем воздухе. 

- Ну? - спросил я. - А дальше-то что?

- Ерунда! - расхрабрилась Вера. - Три ступеньки всего! Сейчас я тебя свезу!

Моё телосложение очень обманчиво. Это только на вид я худой и лёгкий, а на самом деле – семьдесят пять килограмм. Прибавьте к этому вес моей железной колесницы, со­творённой гениальной советской мыслью, не стремившейся облегчить конструкцию. И вы сразу поймёте, почему хрупкая Вера не сумела удержать нас двоих на обледенелых ступеньках, и мы, набрав приличную скорость, прокатились через весь двор, воткнувшись наконец в сугроб на детской площадке, летом служивший деревянной бабой-ягой. 

Снег был повсюду – в ушах, глазах, во рту и в карманах. По спине текла противная ле­дяная жижа. Я чувствовал себя идиотом, и первым моим желанием было прибить эту неснос­ную девчонку, которая вечно всё портила.