Мне нравится этот поселок. Он словно пышный букет из старинных садов возвышает собой Средне-русскую равнину. Люблю я приезжать Сюда, останавливаться в домике пожилой родственницы и тихо и размеренно доживать последние дни своего отпуска. Жизнь течет здесь как-то уютно, душевно. Приедешь – и будто погрузишься в прошлое, замедленное, подернутое нежным румянцем и легким покоем.

Здесь чувствуешь себя так хорошо, что мускулы наливаются силой, нервы, издерганные там. в настоящем и стремительном, успокаиваются, крепнут и – ни газет тебе, ни телевизора, а лишь неторопливо чурлюкающая черная картонная тарелка радио – единственная связь с бешено бегущим внешним миром.

Люблю здешние тропинки и дороги, покрытые теплым и пыльным подорожником, длинными нитями «гусиного мыла», неторопливо вьющимися от палисадника к палисаднику, от сада к саду, от речки в поле, туда, откуда приезжаешь издерганный и усталый.

У каждого есть такой уголок, а тот, у кого его нет, интуитивно ищет, злясь и раздражаясь, что так надолго затянулись поиски. И такие уголки – это не прихоть, не мелкая тоска по прошлому, прошедшему, а просто отдых от настоящего, порой изматывающего силы, нервы и душу…

Люблю ходить босиком.

Сперва трудно ступать ногами, отвыкшими в городе от земли, а потому идешь осторожно, как по иголкам, выбирая дорожку в теплой и мягкой пыли, затем, старательно ищешь прохладные широкие листья подорожника, стоишь на них, охлаждая ступни, пока нечаянно не передвинешься на колкие катышки гусиного мыла, словно бусинки соединенные Друг с дружкой бесчисленными нитями стеблей. И даже присядешь от неожиданности, от пронзительно-колкой боли и – скорее в пыль, и – скорее на прохладные листы подорожника, и так до тех пор, пока размягченная обувью подошва ног не отвердеет, не обвыкнет, не сдружится с землей и травой…

По дорожке я вышел на лужок. Брел медленно, с наслаждением ступая то в мягкую жаркую пыль, то замирал на миг, остужая ноги на листах подорожника. Небольшой снопик лозняка я ошкурил в тени, у речки, и длинные скользкие прутья приятно холодили горячие ладони. Над головой надоедливо барражировал громадный овод. Я изловчился и хлестнул его веткой – тот обиженно загудел, коснулся травы и взмыл вверх.

В кустах что-то загрохотало, звякнуло и смолкло.

Возмужалый куст бересклета, весь оранжевый от перезрелых ягод, разбросал мохнатые ветки над заросшим травою окопом, оставшимся после минувшей войны. В нем поселилась пара ежей, и они вместе с молодыми ежатами натащили в него и яблок и груш, а потому никто туда не заглядывал, чтобы понапрасну не беспокоить симпатичное семейство. Я присел и нос к носу встретился с… Пиратом.

– Привет! – невольно поздоровался я с ним.

Тот, безусловно, не ожидал встречи со мной. Морда вымазана чем-то белым, грудь и передние лапы – тоже. Я протянул руку и почувствовал что-то скользкое, маслянистое.

– Эге, милейший, топленым сальцем лакомимся?

Пират отпрыгнул в сторону, и я увидел небольшой бачок, в котором хранят перетопленное свиное сало. В глубине окопа я разглядел чуть присыпанный свежей землей копченый окорок, куриные и гусиные перья и головы, обглоданные бараньи и говяжьи кости. Так вот где харчуется Пират!

– Послушай, дорогой, осе понятно. Но объясни мне, как же ты смог прикатить бачок с топленым салом? И у кого ты позаимствовал его? Постой, постой! Да никак это гусариковский запас? То-то он на днях бесновался. Даже милицию вызывал. Нехорошо, милый. Ведь он до сих пор убежден, что это дело рук, а не лап…

Пират стоял невдалеке и внимательно слушал. .Он показался мне сатиром: решительный, спокойный, с ощетинившееся на загривке шерстью, стоял, прочно расставив кривые лапы, и поглядывал на меня с презрительной усмешкой. Усмешка ли? Вряд ли это был обычный боевой оскал. Пес не визжал, не выл, не лаял. Он стоял – неподвижен, неукротим и презрителен. Вот так же он стоял, когда Гусариков впервые заявился к нам во двор с догом Леопольдом. Тот дурашливо осклабился, увидев Пирата. Гусариков тут же решил продемонстрировать боевую мощь своего «зашшитника». – Взять его, Леопольд!

Леопольд хмыкнул и в раскорячку пошел на дворнягу. Пират презрительно окинул взглядом верзилу, но с места не сдвинулся. Тому пришлось опустить морду чуть ли не до земли – так мал был его противник. Дог рявкнул оглушительным басом и растянулся, засучив долгими ногами по земле. Никто толком и не разобрал, что произошло. Никто и не заметил, как Пират молча, молниеносно клацнул челюстями и тут же брезгливо отвернулся от поверженного противника.

Павлик с жалобным стоном бросился к породистому «зашшитнику», опустился на корточки перед ним и запричитал.

Понять его горе не составляло труда. За вырученные от загнанной дворнягами коровы Гусариков приобрел дога с убедительной родословной. Леопольд был куплен с явной целью навести страху на дворняг.

И вот ценный пес бился и скулил посреди двора, а виновник этого презрительно поглядывал на поднявшуюся суматоху. Гусариков замахнулся было на него подвернувшимся под руку поленом, но тут же отбросил в сторону орудие возмездия и попятился назад.

– У-у, дьявол, – процедил он сквозь зубы.

У Леопольда длинной струей текла из носа кровь. С трудом оторвав «зашшитника» от земли, покачиваясь от тяжести, Гусариков заковылял со двора.

Как там лечил хозяин Леопольда, не знаю, но все же вылечил. Да с тех пор Леопольда словно подменили – ни побоями, ни лаской, ни усиленной голодовкой хозяин не смог добиться от него желаемого. Лишь аристократ увидит дворнягу, так всю спесь с него как рукой снимает. Он становится противно-заискивающим, предупредительным, только что не прислуживает и не твердит по-лакейски: «Чего-с? Что прикажете-с? Слушаюсь!..»

Я забрался в окоп. Из уютной норы выглянули любопытные мордочки ежей и тут же скрылись. В окопе было чисто, прибрано и даже запаха гнили не чуялось. А припасы были довольно-таки внушительны.

– Вот те и дворняга! Кто бы мог подумать, что пес может оказаться таким запасливым и хозяйственным. В жизни бы в это я не поверил, если б кто-нибудь мне рассказал!