а под небом же слякоть и смрад.

Всё давно уж прописано в книгах,

всё смерено-скроено,

Всё пристроено – строем –

стремительно – шествуем – в ад!

Я один у Тебя и наивный,

и в праведность верящий.

Где второго такого найдешь,

не ищи, и не мучай Себя...

Ты – заря над землёю погасшей,

и Свет Твой доверчивый

Лишь в одном отражается сердце.

Но вижу, всё зря...

Всё напрасно, всё мимо,

всё попусту-побоку.

Не меня ж одного

Ты явился-спустился спасать.

Ты на облаке белом...

И я здесь иду, как по облаку –

Твой забытый посланник,

былая Твоя благодать.

Не смотри же так строго,

так яро, так пристально-пристально,

Я не вор, не убийца,

не проклятый миром злодей,

Я не изгнанный ангел

в ковчеге у пристани избранных,

Я Твой Свет на земле...

Ты свой Свет в темноте не жалей!

Смерти нет. Есть переход в иное состояние. Это знают люди верующие, потому что они верующие. И уже визуально, опытным путём, не только путём верования, те, кто побывал в обмороке или под наркозом. Уходишь, уходишь куда-то… так вбок слегка… вверх… Заполняешь собой пространство надпотолочное. И вопросительно-удивлённо наблюдаешь, что же это там внизу происходит? Вроде бы это ты там лежишь, но какой-то иной – не надпотолочный…

И капли пота на лбу хирурга, возвращающего тебя, удивлённо-любопытного, из надпотолочного состояния опять вниз – к телу, в тело…

Честно признаться, тебе и не очень хочется этого возвращения. Ведь там хорошо было. Под потолком.

Там музыка везде была разлита. На земле такой нет. Ни одному земному композитору не дано создать или воссоздать её, даже если он там её услышал. Кажется, это ей земной человеческий разум придумал имя – музыка сфер.

Музыка сфер… Пульсация, дыхание иной жизни…

Наверное, Юра тоже слышит её теперь там, над своим потолком, которого у него не было, реального, когда он уходил от нас холодным февральским днём. Его потолком было всё небо…

Мы не знаем, когда это точно случилось – его уход. Так уж произошло, что был он в это время – один.

Человеку творческому важно одиночество. Думаю, он любил его, и оберегал эту защитную зону вкруг себя. Не допуская прорыва в неё земного бытия ничьего, даже очень близких ему людей. Ведь он там у себя, в своём одиночестве, слушал тоже – музыку сфер…

И пусть она несколько иная была, не та чистая, космическая, а уловленная земным человеческим слухом, но это тоже была музыка сфер. Все, кто читал его книги, подтвердят это…

Может быть, далеко не всегда и во всём согласные с этим видением и слышанием его, миллионы читателей (а были золотые времена таких тиражей у русских писателей, и у Юрия Петухова тоже) открывали и свои миры, созвучные с его миром. И осваивали их – под его водительством. А он щедро, размашисто делился всем, чем владел, всем, что познал и прочувствовал.

И когда он входил к нам в редакцию – она освещалась. Освещалась тем щедрым Солнцем знаний, предчувствий и прозрений, которые он носил в себе.

Освещалась и его улыбкой, трогательной и почти детской. Юра и был большим ребёнком по мироощущению своему. Ребёнком, которому было остро-больно от всех неурядиц и безобразий взрослого безумного мира.

При почти энциклопедических знаниях своих он, также по-детски, любил задавать вопросы и внимательно слушать и слышать ответы на них. Вопросы были разные – начиная от мелко-бытовых и заканчивая какими-то почти глобальными.

Теперь этого большого мудрого ребёнка с нами нет. Никто уже не задаст нам его вопросов. Ведь он перешёл в иное состояние, из которого нам трудно услышать их, даже если они у него есть…

А может быть, этот переход в иное состояние свершился и у нас, оставшихся жить, но с этой болезненно-ноющей раной потери. Переход в состояние более бережного и любовного отношения к живым – дорогим и близким нам людям, близким не только по родству и по крови, но и по жизненным целям и духу… Да и просто к человеку вообще. Пока он здесь, на земле.

Неужели только оттуда мы будем взирать на него удивлённо-любовно…

Помню, как однажды, совсем случайно, прочитал книгу Юрия Петухова "История Русов" и был поражён глубиною познаний ученого; его умением странствовать по временам давно минувшим, вынося оттуда полную торбу знаний; его неразрывностью с родиной; его редкой для наших времён глубинной русскостью, жертвенностью, восторгом перед родными палестинами и вместе с тем братской отзывчивостью к праотеческим землям, откуда изошли наши предки; его неоскудным воображением, парадоксальностью идей, доступностью изложения и насыщенностью фактами.

Петухов входил в тысячелетия, как в избу предков, знакомо отыскивал красный угол, где неотлучно жили русские Боги, внимательно оценивал житьишко и под вековыми слоями пыли легко угадывал следы нашего неиссякаемого родства. С такою же лёгкостью, затворяя за собою двери, он возвращался в наше сегодня, в загнивающий новый Вавилон и находил те же самые страшные приметы настигающей нас гибели, узнавал мореев, марту – "людей смерти", которые такими же приёмами в своё время погубили цивилизации Ближнего Востока – Шумеры, Сирию, святую землю Палестины, Месопотамию, Финикию, Белый Стан, Персию и древний Египет, где за тридцать веков до новой эры возникли первые города-княжества русов-ариев-индоевропейцев и откуда позднее начался исход наших дальних предков во все концы света.

Я лишь интуитивно догадывался, что русское голубоглазое, русоволосое племя – самое древнее на земле, когда толковал, что нашему этносу больше тридцати тысяч лет. Крупины, сегени, воронцовы лишь ухмылялись и хихикали, когда (по их глубокому пресловутому убеждению) я вслух произносил еретические кощуны. Литераторы в силу мелкости своего ума и вялости национального чувства, отдавая нашему возрасту лишь тысячу лет, обкарнывая его породу, напяливая исторический сюртук не по плечам, уверяя, что до Владимира Красно Солнышко наши предки пили кровь и ели человечину по своей звериной дикости и первобытности, – невольно запрягаются в связку с космополитами, которые вообще лишают нас всяких примет самобытности, уникальной православной истории и культуры, корневых земель, где задолго до иудеев зарождалась, а после и двинулась по Европам и Азиям Святая Русь.