Было отчего Сашке насторожиться: видеть Колобова трезвым было для него в диковинку, потому как пил Витёк в будни и в праздники, утром, в обед и вечером. Пил, по его же выражению, всё, что горит и все, даже РЭСовское начальство, привыкли к его ежедневному поддатому состоянию.

Но больше всего вызывало недоумение, что Виктор Васильевич Колобов совершенно сознательно, не страшась последствий, отвергал, а точнее пренебрегал угощением, считавшимся в этих местах высшей степенью уважения. Тут уж действительно – ни в какие ворота. Не понять, не принять, туши свет, как говорится. И потому Сахаляр, прежде чем выйти вон, на минутку задерживался у двери, кивал кудлатой головой, и пьяно прикрывая веками свинячьи глазки, сочувственно смотрел на Колобова, громко вздыхая – жалел. Добрая душа у Сахаляра, особенно в подпитии.

– Иди, иди, жалельщик, – тронутый Сашкиным участием, всё же нетерпеливо выпроваживал его Колобов. – Еслив нет тяму в голове, так ни хрена ты не поймёшь.

– Где уж нам, султанам, – уже за дверью бурчал Сашка.

Дверь захлопывалась, Колобов облегчённо вздыхал, закладывал по-мальчишечьи худые, бледные в наколках руки за голову и, вперив свой мечтатель- ный взор в засиженный мухами и прокопчённый табачным дымом дощатый потолок, предавался сладким и желанным грёзам. В последние три дня он совсем потерял голову. Кажется в его расхристанной, бобыльной, неустроенной жизни намечались глобальные перемены. Ожидал он их так долго, что казалось и не дождётся вовсе. И вот третьего дня, его, полусидя кемарившего с потухшей беломориной перед допотопным телевизором, огорошили неожиданной новостью: его, бывшего зека, моториста от Бога, пьяницу и бобыля пообещали… женить! На хорошей женщине с собственным домом, хозяйством, ещё не старой, с двумя детьми. Да это же самое, что ни на есть то! В яблочко! Будто кто тайно влез в его, ещё не до конца изьеденное водкой серое вещество и подглядел его сокровенные мысли. Господи, неужели его скитальческой, необогретой жизни приходит конец? Кранты?! Эх, мать честная…

"Вишь, как судьба-то накатывает, каким валом обдаёт, – думал Колобов. – А я ещё, придурок, сюда ехать не хотел. Всё братцы-тунеядцы, алкаши несчастные, запели как один в дудочку: мол, куда ты поедешь? Это же всем дырам дыра, что даже нам там делать нечего. Испугали бабу мудями. Да я по таким дырам уже десять лет болтаюсь, как вошь в рукомойнике. Выходит, не зря болтался. Вишь и мне кое-что начинает откалываться. Эх, только бы не сорвалось, только бы ухватить удачу-то за жабры, а там бы уж я…" И рой желанных мыслей тёплой трепетной волной обдавал Колобова. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из-под худого вялого подреберья и светящимся мячиком заскачет по давно не мытому полу.

Но что же произошло? Откуда же он взялся этот долгожданный благодетель, который намеревался преподнести Колобову такой подарок судьбы?

А предыстория была такова. Несколько недель назад, на поселковый участок электросетей, где обрел временную пристань Колобов, приехала на строительство сарая и рубку просеки бригада студентов – шумных, дерзких, бесшабашных. Поселили их в те же теснопрокуренные апартаменты, где в углу, у стены, стояла кровать Колобова, накидав прямо на полу свалявшиеся ватные спальники. В первый же день по приезду студенты отметили своё прибытие тем, что напились до чёртиков, громко, на весь поселок орали под гитару ультрамодные, вперемешку с блатными песни, съели без зазрения совести у Колобова месячный запас тушёнки, неведомо каким нюхом нашли и выпили припрятанную в батарее водяного отопления бутылку "боинга" и под занавес чуть не поддали, или, по их выражению, чуть не "накатили" самому Колобову, когда тот принялся робко роптать на такой наглый произвол.

– Ну, ты, дядя, загрузился, – сузил недобро глаза и привстал светловолосый кучерявый студент. – Ну, загрузился дюлячками. Придётся тебе заехать в дыню.

– Слышь, Паша, прекрати наезжать на человека, – не слишком решительно попытался осадить задиру единственный трезвый студент, который, как выяснилось позже, был у них за бригадира.

– Прикинь, Гена, этот хреноплёт решил прикурковать флакон "боинга" и не дать нам накатить винишка, – не сдавался кучерявый. – Надо привести дядю в чувство.

Колобов затосковал, понял, что дело запахло керосином. Он был уже и не рад в душе, что ввязался. Хрен с ней с этой бутылкой, нашёл чего жалеть, больше пропадало. А парни крепкие, молодые, незнакомые, ещё изувечат. Колобов ретировался, присмирел в своём углу, обиженно посасывая беломорину. Но что-то треснуло в напряжённо пьяной атмосфере, как это всегда бывает, и Колобов вдруг нежданно-негаданно сделался центром внимания всей честной компании.

– Слышь, батяня, – подошёл к нему высокий, спортивного вида студент, которого все уважительно называли Борисычем. – Ты не делай обиды, видишь этот хреноплёт кривой, как турецкий ятаган, базар не фильтрует.

– Да ладно, чего там, – полуобиженно произнёс Колобов и совсем по-детски шмыгнул носом. – Мне не жалко, но надо ж по-людскИ…

– Тебя как зовут, батяня?

– Витькой.

– А по батюшке? Или у вас отечества и отчеств тоже нет?

– Чего?! Васильич я…

– Короче, мы все с этой минуты будем обращаться к тебе уважительно – Васильич. Слышали, хреноплёты? Прошу плеснуть этому крутому мужику несколько капель искристого "боинга"…

...Обида прошла окончательно и появилось совсем новое чувство какой-то душевной приподнятости, точно сбросил с себя Колобов десятка полтора годочков, когда также с дружками напивался до чёртиков и куролесил по деревне, таская для фарсу нож за кирзовым голенищем.

Вдруг он вспомнил, что его называли в разговоре не раз батей и батяней. Колобов забеспокоился и несколько протрезвел. В общем шумном и бесшабашном веселье он как-то не обратил на это внимания, а сейчас вот… Батя… Хм… Ну какой он батя? Ему всего-то ничего – тридцать пять. Разве это возраст? Батя… Ишь ты, сами вы бати.

Колобов встал, пошатываясь вышел в гаражный пристрой, где стоял рукомойник, заглянул в зеркало, с ободранной по краям амальгамой. На него смотрела нездоровая, почти совсем лысая, как гладкое бабье колено, вытянутая физиономия с оттопыренными ушами, худая, желтушного цвета, с редкими прокуренными зубами. Не придавали ей молодцеватости даже узкие, как у породистого одессита, дерзко заверченные вверх белёсые усики.

– Мда-а, – пьяно икнул Колобов и провёл рукой по лицу, будто смывая наваждение. – Батя…

Он пнул кирзой дверь, вышел на воздух. Шёл проливной дождь без ветра и шум его почти перекрывал плеск текущей в нескольких шагах перекатистой мутноводной речушки. Колобов подставил лысину под дождь и долго стоял так, пока основательно не промок. Ни крика, ни взлая, ни рокота машин, только глухая таёжная ночь, да шум небесных вод. Посёлок спал, укрытый плотным облачным пологом, и даже собаки – а их тут своры – молчали, попрятавшись от дождя.

– Да-а, батя, – повторил он вслух и, зябко поёжившись, пошёл спать.