Необходимо сказать несколько слов о смелости автора в его обращении к таким темам русской культуры и общественного бытия, которые, к сожалению, просто недоступны современному сознанию. Из многих имён русских славянофилов и писателей, продолжавших традицию глубокой литературы, автор особенно выделяет имя Розанова, неуловимого для потомков в оценке его личности, но так плодотворно поработавшего на ниве русской литературы, истории, общественной и церковной жизни, оставившего беспощадный анализ русской действительности.

В разговоре с русским мальчиком герой рассказывает трагическую историю личной жизни писателя и отзывается на неё примером из святоотеческой литературы. У преп. Симеона Нового Богослова он находит идеи, созвучные розановским и сожалеет, что церковное слово утешения не коснулось слуха нашего писателя.

На вопрос юноши о возможности восстановления монархии в России следует мудрый ответ о необходимости восстановления духовной годности русских людей. Итак, в конце книги перед нами речь "не мальчика, но мужа". Перекличка с Достоевским в начале книги заостряется в полемику с ним в конце.

Русские мальчики не только говорят о смысле жизни, но и зреют в этих разговорах, не только задают вековечные вопросы, но и обретают мужество отвечать на них. И пушкинские строки из переписки с митрополитом Филаретом – берут опорою своей:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана? –

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана...

Отгоняй от себя всё то, что мешает

тебе чувствовать твою связь

со всем живым.

Л.Н. Толстой

В Ясной Поляне шёл ливень. Вековые дубы походили на Льва Толстого. Много, много Толстых. Разгневанных, с разрывами молний в глазах.

Под дубом было сухо. Струи стекали по ветвистым бровям Толстого, и разрозненными каплями рассеивались вокруг.

Иван приехал сюда, в обитель великого моралиста, с юной женщиной, чужой женой.

Толстой колко смотрел каждым деревом.

Это потом, когда в зимнем слякотном Крыму его вдруг пробьёт озноб, ночная страшная трясучка, и когда в больнице ему измерят давление, прослушают сердце, и всё окажется идеальным, а ночной колотун будет цепляться вновь и вновь, вырывая из чумного сна в кошмар пронизывающей стужи, дрожи, когда на куски развалится реальность и полезут мысли о сглазе, порчи, – тогда станут преследовать толстовские глаза дубов.

Тогда же, в Крыму, он увидит беременную соседку, которая ещё совсем недавно была школьницей, отличницей, мечтавшей о педагогическом институте, и казалась воплощением целомудрия. Но перед выпускными экзаменами сошлась с местным хулиганом, которого скоро посадили, а она родила от него, и теперь была беременна снова от парня, брата подруги, который только что вышел из тюрьмы. Малолетних, не готовых к воспитанию мам он встречал по России, и теперь по Украине, немало, и всеобщая радость по поводу повышения рождаемости увиделась ему делом сомнительным.

Пасмурный тяжёлый взгляд из Дубовой рощи смотрел так, будто во всём этом был повинен он. И тогда у него родилось смутное подозрение, кто это его сглазил.

Как звали кобылу Вронского? Да Фру-фру. А как детей Анны Карениной? Что с ними стало? Про первого, сына, Серёжу, он помнил: мальчик остался с отцом, Карениным. А девочка, дочка от Вронского? Была же дочка-то?! И как, вообще, мать двух детей угодила под поезд? Он полез в роман, с удивлением вычитал, что и дочку взял на воспитание Каренин. Во мужик! Но это его мало утешило. Как ей расти, дочке? "Несчастный ребёнок! – сказала няня, шикая на ребёнка, и продолжала ходить" – так начиналась жизнь девочки. Сыну тоже невесело взрослеть с тем сознанием, что мать покончила с собой. Ведь все вокруг будут об этом говорить, до скончания века будут! Но для него "папа" – хотя бы родной. А для девочки, которую крохотной непутёвая мать называла ласково "Ани" и которая, когда вырастет, станет носить такое же, как у матери, имя: Анна Каренина? Каково ей во всём этом?

Если верить библейским пророкам, то и вовсе беда: "Дети прелюбодеев будут несовершенны, и семя беззаконного ложа исчезнет. Если и будут они долгожизненны, но будут почитаться за ничто, и поздняя старость их будет без почёта. А если скоро умрут, не будут иметь надежды и утешения в день суда; ибо ужасен конец неправедного рода" – гласит Книга премудростей Соломоновых. Не лучшее предрекает и Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова: "Лучше один праведник, нежели тысяча грешников, и лучше умереть бездетным, нежели иметь детей нечестивых, ибо от одного разумного населится город, а племя беззаконных опустеет".

Так или иначе, но как старик Каренин не крутись, а с такой порослью русской аристократии так и видится алая заря 1917 года.

Но все эти мысли явились потом. А пока Иван развернулся к женщине, к её льнущей стати, любящему взору, спадающим волосам. И, глядя на путанные, как его жизнь, ложбинки древесной коры, видел себя героем, заезжим гастролёром на сцене Ясной Поляны, где в кордебалете принимали участие великий классик и его великие творения.

Он хотел думать так, как думать стало принято. Дед был моралистом, осуждал прелюбодеяние, за воздержание ратовал. А сам наплодил тринадцать детей в семье, на стороне, как считали прежде, одного, а ныне поговаривают, что чуть ли ни вся Ясная Поляна до сих пор на него похожа. Под старость оно и мы будем сурово грозить указательным пальцем и хмурить брови.

После болезни Иван заново откроет повести "Крейцерова соната", "Дьявол" – и удивится, что они написаны человеком, которому только что перевалило за шестьдесят. Если в восемьдесят Толстой ездил верхом, то каков же он в эти годы? Спустя год Толстой начинает работать над "Отцом Сергием", где ставится, по существу, всё тот же вопрос: как соразмерить Божье предназначение и плотскую страсть? Духовное и животное в человеке? Где твой свободный дух, если так зависим? Почему твои нравственные личностные ценности улетучиваются как мираж перед реальностью "босоногой, с засученными рукавами" бабы?

Молодой блестящий гвардеец Касатский – будущий отец Сергий – мог счастливо прожить со своей избранницей всю жизнь, не узнай он до поры, что она – обыкновенная грешная женщина, да ещё любовница так почитаемого им государя. Гвардеец уходит в монастырь. И далее Толстой ставит, казалось бы, иные вопросы: что праведнее и органичнее для человеческого пути, отшельническая жизнь или мирская? Соблазнов много: и стяжательство, и жажда слава, и гордыня. Но основные муки герой претерпевает всё-таки из-за того предмета, который и привёл его в монастырь: женщина!

Поздышев из "Крейцеровой сонаты" рассуждает так об унижении и власти женщин: "Точно так же, как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за своё унижение, так и женщины. "А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами", – говорят евреи. "А, вы хотите, чтобы мы были предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас", – говорят женщины. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, таки подпал под её дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет".