Этот смех ему не понравился. Мой гость резко поднялся со стула и заходил по комнате. Он тяжело дышал, а в глазах что-то переливалось, играло — какая-то ртуть. Я, думал, он устанет, присядет, но Миша все ходил и ходил. Наконец подошел близко-близко ко мне и заглянул прямо в глаза. Такое он уже делал не раз. Смотрит прямо в глаза, не мигает. Так и сейчас. И вот заговорил:

— А смеяться — грешно. Последнее дело — смеяться над человеком. К тому же я все продумал, но ты, наверное, прав — у самого главного мне не бывать. Но в правительство-то открыта дверь. Я скажу им всю правду. Обрисую жизнь нашу, открою глаза.

— А они, значит, малые дети. Не знают, где конопля растет, а где крапива. А ты их маленько подучишь?

— Опять смеетесь!— он поискал глазами стул и присел. Потом переставил стул поближе к столу, а глаза — прямо в меня:

— Зачем смеяться. К Ленину тоже шли ходоки, и у них выгорало, да. Только поговорят с Ильичом,— он топнет ногой... Да, топнет, прикажет, и завертелась вся канцелярия. Вот и я...— и тут я его перебил. Меня стал раздражать его уверенный тон.

— Ну хорошо...— начал я вполне спокойно.— Зайдешь в правительство, а там спросят: где ваш мандат, где печати, да кого представляете, да зачем... Есть такие любители очень едких вопросов.

Мои слова, видимо, его смутили, насторожили, и он замкнулся. Молчал выразительно, точно в нем что-то накапливалось, оживало, точно он на что-то решался, — и вот опять заблестели глаза.

— А мне помогут! Помогут!— голос вышел звонкий, напористый, как у мальчишки. Я даже его не узнал.

— Но кто поможет? — прервал я его ликование. Он повернулся ко мне всем туловищем и покачал головой:

— Значит, не верите?.. Вижу — не верите. А я зайду в газету "Четвертая полоса" и там возьму все мандаты. Редактор меня уважает и любой лист подмахнет.

— Какой лист?

— Ну, мандат-то... Так что успокойся и помолчи в тряпочку. Я могу и задание взять — написать, к примеру, о Московских храмах. А наш Кремль чем не храм!— он победно посмотрел на меня и вытянул что есть силы шейку. Эх, какой петушок! Сейчас прокукарекает. Так и есть:

— Ловко, а? Не бери меня голой-то рукой, а то обожгешься,— и он засмеялся, счастливый.

— Есть там еще в нашей бутылочке? Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец.

Я плеснул ему несколько капель. Он выпил и зажал рот рукавом:

— Как ее, стерву, принимают? Раньше хоть из пшеницы гнали, а теперь какая пшеница?— он безнадежно махнул рукой, и взгляд его погрустнел.

— А как поедешь? Билет в Москву дорогой. Недавно еще добавили...

— Значит, поеду,— он выразительно хмыкнул.— У меня на смерть отложено девятьсот рублей. Этого, конечно, мало, так что денежки использую на билет. А когда помру, то на снег не выбросят. Оно, конечно...— он еще хотел что-то добавить, но потом обреченно махнул рукой. — А во-вторых, решенье принято, альтернативы не будет. Полный консенсус! Так говорят господа-демократы, ха-ха,— он нехорошо усмехнулся и посмотрел долгим взглядом в окно. А на улице, видно, гуляла метель. Там, за рамами, все время что-то постукивало, потрескивало, наверно, прохаживался воевода-мороз. А Миша в этот миг опять смотрел на меня, и я выдержал этот взгляд. И он размечтался:

— Лишь бы доехать! А там уж... Я такое им расскажу!..— он погрозил кулачком куда-то в угол, точно там обитал кто-то живой.

— Москву ничем не удивишь...— я сказал это очень тихо, как бы себе сказал, но он услышал, И сразу — на приступ:

— Зачем удивлять?! Я им правду в зубы. Пусть правды моей наедятся, да... А первым делом скажу, что народишко наш устал, еле ноги таскает. И кругом — воровство...

— В Москве, конечно, не знают.

— А если знают, пусть меня

ют законы. Надо круто за воровство, да... Надо отрубать ворюгам руки. Не сразу, понятно, а постепенно.

— Как это?

— А вот так, миленький! И не взирая на лица. А если впервые попал, то долой один палец. Чик-чик — и нету. Второй раз застукали, то ладонь отсекай! И только так, не согласен?

— Это же по-дикарски!

— А разве воры — люди? Разве люди они... Что замолчал? А третий раз застукали, то всю руку отдай. Вот это будет по-русски...— лицо его побледнело, а веки подрагивали. Наверное, расходились нервы. Я наблюдал за его лицом, а потом немного отвлекся. У меня было включено радио, и там звучал чудный голос, И я следил за ним и переживал, боясь даже дышать. Передавали старинный романс, и исполняла его несравненная Татьяна Петрова... И этот голос, рожденный от Бога, и громкое потрескиванье мороза, и бледное уставшее лицо моего гостя так задевали за сердце, что стало трудно дышать. Видно, и у меня расходились нервы. Конечно же, нервы: и вот уж холодок бежит по спине, какой-то внезапный пронзительный холодок, — и вот уж все ниже он, ниже, и вот уж обессилели ноги и вроде совсем отнялись и так всегда... И так всегда, когда слышу подобный голос, такое небесное пение,— и сразу хочется забыть всё, отрешиться, заплакать, как хорошо иногда заплакать... И вот уж слезы подступают к горлу и не спастись от них, не спастись... Да и зачем, для чего. Ведь всё пройдет и погаснет... И сама жизнь тоже пройдет и погаснет, как свечка,— согласилась душа. Но меня отвлекли:

— Всё равно поеду, поеду! А если поезда не будет, тогда пешочком по шпалам, по шпалам — и всю правду...

— Какую правду?! Ах, да...— спохватился я.— А как же собака? Белочка-то ваша, красавица... Вы уедете и...

— Что "и"? — шейка у него вытянулась, а глаза сверкнули нехорошо. И даже голос изменился, стал с хрипотцой:

— Белку я заберу с собой. А теперь — прощевайте!!— последние слова он произнес с каким-то вызовом, точно обиделся, но за что?.. И я стал его умолять:

— Погости еще, может, снова чайку? Или по рюмочке?

— Некогда нам чаевничать. И так загостились. Да и метель начинается. Ох, и люблю я эту метель. Белка, пойдем!

Он взялся за ручку двери, и собачонка резво соскочила с коврика и стала поскуливать. Мне даже показалось, что она обрадовалась — глазенки у ней бегали по сторонам, и в них горело что-то веселое. И вот дверь уже заскрипела, а мне хотелось их остановить, задержать, но не было сил. И вот дверь хлопнула, и они ушли.

Утром жена сказала, что во сне я вскрикивал, ворочался с боку на бок и звал кого-то. Чудеса! Я даже на нее рассердился, прикрикнул — мне, мол, некого звать. Она поджала губы и опустила глаза. Я, вообще-то, никогда ее не обижаю, жалею, а тут сорвался. Весь день было стыдно, я не выходил из комнаты, не отвечал на телефон и все время ждал какого-то наказания. И дождался — я заболел. А болезнь странная, непонятная — то ли простуда, то ли давление, то ли нервы опять. Ах, эти нервы... Целую неделю я не выходил из дома, но потом все же выбрался на рынок. Глаза по привычке искали у входа знакомую фигурку, но Миши не было, на его месте сидел безногий калека с протянутой рукой. Я походил возле дверей, пошарил глазами по всем углам, но что искать — пропал человек. И на следующий день его не было, и через неделю. А потом свалились новогодние праздники, и я отвлекся. А потом и вовсе жизнь треснула: жену надолго положили в больницу, и на меня упали заботы — не продохнуть… Дни помаленьку бежали, спешили, и вот уже с крыш закапало, и солнышко заиграло,— наступил долгожданный март. Но и весной Миша не объявился, видно, ушел в подполье. И всё ж надежда умирает последней — я продолжал ждать и надеяться. И вот как-то я встретился с Белочкой. Точнее сказать, случайно наткнулся. Она была всё такая же — беленькая, узкомордая, глаза-бусинки, как у белочки, и такой же, как у белочки, хвост. Собачка что-то обнюхивала возле мусорной урны и время от времени изучала прохожих. Я подошел к ней совсем близко, она тявкнула и оскалилась.