Ничего не станет!
В кольцах Москвы — навь и навью скованный хаос. И в блеклом хаосе своем животное бедное переживет всех, но будет падать и падать, и падение не остановить уже, и — не прекратить сирые, сонные дни: никогда — не умереть, не забыть, не понять… и не воскреснуть…
Нет-нет, конечно, раз уж в Москве людей и нет, так, чуть, сказать о том, есть что. Оно такое и есть.
Коммуналки, бульвары, райкомы, грохочущие грузовики, пьянь в переходах, босяки, диссиденты, нездешние попрошайки, сектанты с плакатами, "Ваш телефон прослушивается…" — бегите! Предметы — в ином; что — о яви? — без толку о бестолковом! Бестолковые проносятся со своими кастрюлями, башмаками, листовками, котлетами и рефлекторами: останавливаться на каждом, до чего можно дотронуться, что можно лизнуть, на что можно слезу капнуть, хватать предмет жадно руками, глазами, ртом, постигая мыслями некую суть, позже — осознав упругую, скажем, поверхность свч-овой печки, ух-ты! — сколь жива она! — нищего поднять в переходе: я понял естество предмета… Гермафродитная субстанция, воняющая, не будем уточнять — чем, засопит носом, может, посмотрит на Вас. И зачем? Чтобы, поморщившись, вынырнуть вон, на воздух… Я гладил печку…
Вечер уже. Москва лиловеет. Розовая сперва, она плавно исполняется синюшно-серой дымкой и погружается позже в мутную фиолетовую дрему. Раскачивается, ввинчиваясь в землю. Плавно пляшут прохожие, прыскают на них искры фиолетовых фонарей, размотается чей-то шарф, вспыхнет окно и еще одно, и еще… Но Вы бредете… В детстве были деревянные карусели, они скрипели, раскачиваясь, Вы надысь в своем дурацком длинном пальто было влезли в эдакую, качнуться решили — нет: вросла в землю. Вы ухватились за стальной обод руками и подумали: перчатки бы надеть, холодно; и зажглись окна над Вами. И Вы покинули дворик.
А порою ребенком еще пятилетним вскакивали ночью с кровати, на пол ступить, правда, боясь, пол-то — скользкий, и еще, ну кто не знает, — ночью он покачивается так, уже на самом; но все равно, страх переборов, к окну подкрадывались или даже — подбегали, но тихо, чтобы не слышал никто; в доме спят все, про мышей не зная, спят, а мыши… а что — мыши? — под звездами тихими над городом перебираются: их серые тени родные лениво скользят по-над звездами тихими, а мост выгнет спину свою влажную в холодное древнее небо, и — взвизгнут мыши, так небо облаками пушистыми ахнет — пробегут по мосту мыши; канет мост в глухую легкую ночь, поднявшись на миг над городом — канет. Вы не видели моста, никогда — но, скрытый всегда за домами, был мост, и знали Вы, — знал, знал ребенок, но что теперь…Теперь же: в Москве невозможно сгруппировать предметы. Они рассыпаются. Вы ели в детстве кашу? К примеру, манную? Вот — от общей массы отделено немного ложкой "за маму", пока неохота есть; чуть ложка вышла из каши, ап! — "ма-а-ам! она опять смешалась!.." И в самом деле, все еще и смешивается!
Когда уже нельзя отличить дом от свечи, а пирог — от фотокарточки, тогда-то и вспоминаете: в Москве мы…
Но тогда оттуда, где всегда — детство, где-то внутри, почти уже незнакомое, но до боли, до смерти — родное, там — Москва зашевелится, воображая нас: слышишь? — я и есть детство…
Вы уснули? Нет-нет: спите. Но примстится Вам, что Москва — уходящий навек в пространства воды и земли: вниз — айсберг Башни Вавилонской; сложившаяся, смявшаяся в леса и болота, Башня, зыбкой пружиной, кольцами липкими, звонкими, живет в нас, вращаясь: улей, муравейник: полеты по кольцам рваные, древние, навие…
Мы спим. Нет, нам кажется, что мы спим. Вот славно — ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразятся еще и еще и опять ваши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, — Вы уже не помните? Вам еще кажется, что Вы живы?.. Слушайте — вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, за окном, и здесь — в зеркале, — ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя — мы всегда далеко и дышим водой: мы бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг — зрите Вы радугу, серую радугу: и Вас нет — нигде, никогда.
Юрий Стефанов ШКОЛА МИРОВИДЕНИЯ
ПАМЯТИ ЮРИЯ СТЕФАНОВА
28 июня в возрасте 62 лет ушел из жизни Юрий Николаевич Стефанов — поэт, прозаик, переводчик, искусствовед, видный представитель русской ветви традиционализма. Переводил "Тристана и Изольду", Рембо, Вийона, Гельдерода, Бодлера, Генона, Камю, Бланшо, Ионеско, Верхарна, Февра, Кундеру и др. Автор критико-исследовательских статей и эссе о Беме, Элиаде, Нервале, Сент-Экзюпери, Майринке, Блэквуде, Лавкрафте, Стивенсоне и др. Благодаря Стефанову русскому читателю были открыты имена Монфокона де Виллара, Рене Домаля, Клода Сеньоля.
Мы потеряли одного из крупнейших представителей альтернативного культурного движения, которое возникло на рубеже 50-60-х годов, — альтернативного не только официальной культуре, но и той, что именуют диссидентской. Речь о московском эзотерическом подполье, о самой его сердцевине — Ю.Стефанов был одним из безусловных его героев. Вместе с тем он и в советские времена обладал высоким статусом, плодотворно работая в академическом проекте перевода мировой литературной классики. И поэтические и прозаические переводы Стефанова позволяют наиболее адекватно воспринимать того или иного автора. Он был гностиком, когда к этому призывал перевод из Рембо, и становился панисламистом, если того требовал перевод из Генона или Шюона (примеры эти дают отдаленное представление о воистину необозримой эрудиции). Это было полное вживание в текст: трагедии и мифы французской культуры находили в работах Стефанова абсолютное воплощение; некоторые его переводы обладают достоинством авторских текстов. Мало того, стихи Стефанова — поэта, до сих пор не открытые широкому читателю, его художественная проза и эссе таят глубину и сложность уникального внутреннего опыта, который нам только еще предстоит понять и оценить в полной мере.
Что касается его исследовательских работ, упомянутых выше, то в совокупности их можно назвать настоящей школой мировидения, преломляющего смысл и значение того или иного явления сквозь призму традиционного сознания. Именно эти работы составят первый том двухтомника Юрия Стефанова, который выйдет в сентябре-октябре этого года в качестве специального выпуска литературно-философского альманаха «Контекст-9».
Евгения РЯКОВСКАЯ
Юрий СОЛОВЬЕВ
ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИК И БЛУДНИЦА, ИЛИ «САМОРАСПАД» РУБЛЯ
Почти в самом конце первой части "Божественной комедии" Данте описывает своего рода "преисподнюю в преисподней", которая в его поэме называется "Злыми щелями". В десятой, самой последней из этих «щелей» томятся фальшивомонетчики и лжеалхимики: им уготовано возмездие, не сравнимое с тем, которое тяготеет, например, над убийцами, содомитами и лихоимцами, не говоря уже о нарушителях супружеской верности. Сходный удел назначен в "Злых щелях" только поддельщикам слов, то есть лжецам-клятвопреступникам; иначе говоря, поэт уравнивает объекты их посягательств: золотую монету и Того, о Котором сказано: "Бог бе Слово" (Ин., I, 1). Уравнение и в самом деле рискованное: ведь мы привыкли именовать деньги "презренным металлом", а то и — с нелегкой руки Максима Горького — "желтым дьяволом".