– Что ж он сказал?
– Стали мы уже прощаться, он и говорит мне: «Я, любезный друг, скажу тебе откровенно, как старому товарищу; ты, пожалуйста, не сердись… Но есть такое обстоятельство. Оно, если хочешь, ничтожно, но все-таки оно не соьсем ладно… Оно может, при твоем представлении, неблагоприятно повлиять на начальника…
– Что ж такое?… – спрашиваю.
– Ты знаешь, – говорит он, – в этих случаях весьма важно первое впечатление… Откровенно скажу тебе: боюсь за твой рост…
Я удивился.
– Как – рост? – спрашиваю.
– Да, любезный друг, должен предупредить тебя: он, то есть начальник, имеет предубеждение против людей высокого роста… Что ж делать! у этих лиц есть также свои слабости. Потом, говорит, есть еще другое обстоятельство…
– Что? – спрашиваю.
– Да вот, говорит, этот бас…
– Какой бас? – спрашиваю, ничего уже не понимая.
– У тебя, – говорит, – такой густой бас; этого он также не выносит; громкий голос действует на него раздражительно. Оно, если хочешь, весьма понятно; сам посуди: с утра до вечера комитеты, аудиенции, заседания, совещания, доклады, представления… поневоле нервы раздражатся!… но, пожалуй, и это бы еще ничего, если бы…
– Разве еще что? Боже мой!… – спрашиваю.
– Извини, прошу тебя, – говорит он, – но надо смотреть на вещи настоящим образом; у всякого человека есть свои слабости… ну, а этим лицам они и подавно извинительны. Я желаю тебе добра, и потому только решаюсь предупредить тебя: я заметил, когда ты начинаешь объясняться, ты поминутно делаешь нервные движения, дергаешь головою и даже махаешь руками…
– Да, говорю, правда… ну, так что ж?…
– Ничего, решительно ничего, – поспешно возразил Ягозин, – только вот этого-то он особенно не выносит… Состоя, понимаешь, темперамента сырого, он любит прежде всего спокойствие. Предупреждаю тебя: когда будешь ему представляться, – войди тихо; не начинай говорить, прежде чем тебя не спросят; спросят – отвечай, понижая голос насколько возможно; отвечай кор сжато; словом, говори как можно меньше; больше слушай и старайся стоять спокойнее, даже, если можешь, с опущенными глазами… Что ж делать! – говорит, и тут начал похлопывать меня по плечу. – Что ж делать, не нам, – говорит, – переделывать свет; надо, братец, – говорит, – жить со светом!…»
– Сомневаюсь в успехе! – заключил товарищ.
И действительно, он был прав. Ему не удалось даже представиться; с того самого дня не было даже возможности добиться вторичного свидания с Ягозиным.
Вскоре весь служебный люд столицы заговорил о новом назначении Ягозина.
Рассматривая это назначение с точки зрения обыкновенной логики, оно по своей специальности не имело ничего общего с прежней служебной деятельностью Ягозина, диаметрально даже с нею расходилось. Но здесь руководством служили другие, более основательные соображения: прежде всего здесь нужен был человек надежный, верный и преданный. К тому же лицо, занимавшее прежде место, давно надоело, прискучило; в его управлении найдены были некоторые запущения; говорилось даже о злоупотреблениях. Лицо это, конечно, было немедленно повышено, ему дали аренду, оставили полный оклад прежнего содержания и перевели в другое ведомство. Ягозин занял его место.
Со свойственною ему ловкостью он окружил себя специалистами, и здесь точно так же – благодаря своим помощникам – не замедлил обратить на себя внимание начальства.
Два года спустя, вспомнив обо мне случайно, он пригласил меня к себе на свадьбу: он женился на свояченице нового своего начальника, девице красивой и богатой, но имевшей несчастье обставить себя в глазах света какой-то таинственной, романтической историей.
Ягозин, переехав в дом жены, отделал его с большим вкусом и начал давать обеды, получившие в скором времени известность.
Мимо гастрономических качеств и редкости вин, обеды эти отличались еще внимательным подбором гостей, в силу тех приятных и полезных отношений, которые могли последовать как для гостей, так и для хозяина дома.
Если вы были нужны Ягозину, вы непременно встретили бы у него за обедом только тех лиц, которые, по его соображениям, были вам нужны или приятны особенным образом. Если бы вовсе не были нужны хозяину или даже были ему неприятны, но, по соображениям его, могли доставить удовольствие лицу, которое было ему нужно, вы также непременно приглашались.
В Петербурге, где каждому более или менее всегда что-нибудь очень нужно, все ездили на обеды Ягозина с большим увлечением. Выходя от пего, часто бранили его с таким же увлечением, находя, например, что он ничего не больше, как выскочка, и спаржа его несравненно тоньше, чем вчера у княгини Зинзивеевой; но Ягозин приобрел с летами философскую складку ума и мало обращал внимания на такие мелкие пересуды. Заметив успех своих обедов, он сделался строже в выборе своих гостей; разумеется, это только прибавило к числу желающих получить приглашение.
В этот период времени Ягозин уже давно перестал танцевать; юркость была в нем все та же, несмотря на некоторую округленность живота; но она скорее перешла и установилась в его нравственной природе. К тому же танцы не шли уже к звезде, камергерскому ключу и ленте, которую, со свойственным ему тактом, носил он скромно под жилетом. В свете отдавался он висту; на балах предпочитал беседу, умея ее разнообразить до виртуозности; он мог начать с игривого скабрезного анекдота, перейти к глубокому в практическом смысле замечанию и кончить даже поэтическою мыслью. Все зависело от собеседника.
– М-г Ягозин, – сказала ему на бале подле меня графиня Ливенская, указывая на вальсирующую молодежь, – что вы на это скажете?…
– Да, графиня, – возразил он, подавляя вздох и с чувством расслабленной нежности в голосе, – да, и мы когда-то с вами так танцевали; теперь смотрю и восхищаюсь этой маленькой волшебницей, которую зовут вашей дочкой…
– Vous eles toujours charmant! – проговорила старая графиня, думая сейчас же пригласить Ягозина присесть на видное место и приступить с умным человеком к приятной беседе. Но умный человек быстро юркнул в толпу, гибко, как вьюн, скользнул между тесными рядами зрителей, – и вдруг… вдруг остановился, придав своему лицу выражение смиренной кротости и глубокого благоговения… Я посмотрел в ту сторону: из дверей выступала сановитая, влиятельная особа…
Таким видел я Ягозина в последний раз перед моим отъездом из Петербурга.