Казалось, здесь мало что изменилось с момента посещения острова нашим писателем и историком Н. Карамзиным, побывавшим на Борнхольме почти двумя столетиями раньше. Н.М. Карамзин, возвращаясь из Англии в Россию на борту британского судна «Британия», плыл шестеро суток и изрядно измучился от приступов морской болезни, пока наконец корабль не бросил якорь в виду нелюдимого, обрамленного неприступной каменной грядой острова. Судя по рассказу, судно подошло к Борнхольму с северной стороны, по выражению капитана, к месту дикому и опасному для кораблей.
Нашего славного земляка на остров неумолимо тянула тайна несчастной романтической любви, о которой он случайно узнал перед отплытием из Лондона, и вопреки предупреждениям капитана он добился того, чтобы его свезли на шлюпке на берег. Он целую ночь провел в заброшенном замке и при весьма таинственных обстоятельствах разузнал-таки об этой страшной тайне, но наотрез отказался поведать ее нам, пообещав сделать это как-нибудь в другой раз и в другом месте. Эту тайну он унес собой в могилу, так и не успев выполнить свое обещание 1793 года — помешала многотрудная работа над «Историей государства Российского».
Кстати, историк утверждает, что беседовал с борнхольмцами на датском языке, которому выучился в Женеве у своего приятеля, некоего NN. Если это так, то делает честь и без того заслуженно знаменитому Карамзину!
Скоро со своих протокольных мероприятий вернулся оживленный летчик с моряком и пригласил меня прокатиться на моей машине по острову. Времени до возложения венков было достаточно. «Парадом», естественно, командовал летчик. Он заранее выбрал маршрут и корректировал наше движение, заглядывая истрепанную туристскую карту Борнхольма, приобретенную, вероятно, еще предыдущим поколением сотрудников атташата.
«Наружка» четко взяла нас от самой гостиницы вела всю дорогу, не делая каких-либо попыток маскироваться. Наш путь пролегал вдоль берега, и мы должны были по кругу против часовой стрелки объехать вес! остров и вернуться через пару часов обратно в Ренне. Справа мы непрерывно видели голубое с белыми барашками море, в некоторых местах берег круто обрывался к воде и обнажал белую известняковую породу. Местность была пересеченной, и за холмами открывался вид то на одинокий хутор с постройками, то на возделанные угодья и мирно пасшееся на лугу стадо коров, то на какую-нибудь сельскохозяйственную букашку-машину, мирно ползущую по полю. Изредка небо протыкали шпили церквей или отдельно стоящих деревьев.
Я был полностью поглощен окружавшей нас природой и машинально выполнял команды сидевшего на заднем сиденье летчика притормозить, замедлить ход, остановиться или свернуть на поселочную дорогу. У них в груди клокотали шпионские страсти, им нужно было что-то сверить по карте, отметить на местности какие-то признаки каких-то военных объектов, остающиеся для моих глаз невидимыми, а я наслаждался путешествием как турист. Ни цель, ни результаты этого визуального приключения меня не интересовали. В зеркале я постоянно видел знакомые силуэты автомашин копенгагенских контрразведчиков, но они только являлись украшением идиллической картины в виде борнхольмского ландшафта.
Эх, мчись мой Гипомах23, по гладкой асфальтовой дорожке! Когда еще подвернется случай сочетания приятного с полезным? Какой же русский не любит быстрой езды?24
Движение по кругу рано или поздно предполагает возвращение в исходную точку. В Ренне мы все вернулись довольные. Нужно было торопиться на возложение, и обычно флегматичный и спокойный, как тюлень, Тишенко встревоженно встретил нас в холле гостиницы и сделал реприманд за опоздание.
Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом с церковью и занимало площадку не более 0,3 га, обсаженную по краям деревьями типа туи или кипариса. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный для глаза типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод солдат — и гортанной датской речи, то можно было бы подумать, что мы находимся где-нибудь на Смоленщине или Псковщине, отдавая дань павшим в боях.
При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник — комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. На каком-то непонятном лимузине пожаловал вице-губернатор — его босс оказался где-то занятым. Рядом с нами откуда-то возникла небольшая кучка датчан в гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вице-губернатора.
Почетный караул наконец выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с заранее купленным венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и замер в почетной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск троекратного залпа из винтовок, спугнувшего с деревьев стаю галок. Возложив венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки неизвестного датского марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по времени не более пяти минут.
Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
— Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес Костя. Толя Тищенко при этих словах заулыбался. Мы с моряком изобразили фигуру вопроса.
В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита вице-губернатора и коменданта, послышался характерный треск — кто-то с трудом, надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над обрезом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный крестьянский торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее своим шумом и гамом овладевшее нами торжественно-приподнятое настроение. На крошечном кналлерте (по-нашему, мопеде) восседал, словно Санчо Панса на крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой пейзан.
— Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими пальцами, Панса направился к нам. Он остановился от нас в нескольких шагах, вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал «гу дэ».
Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал спиртное из рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрепанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь халтурки на даче. Когда наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «такк» 25, поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с горы.
Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.
— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».