Как я уже сказал, арабы и их эпоха подъема никак не повлияли на пустыню, потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой пустыни ушли и занялись своими военными делами. Европейцы в эпоху подъема были тоже заняты оформлением своих этносов в небольшие, но резистентные социальные группы, и поэтому им было, в общем, не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула. Редкое население, которое осталось после всех солдатских мятежей, гибели римских провинций и римского управления, после походов варваров, которых тоже было очень немного, ограниченно влияло на природу, и в Европе выросли леса. У Дорста это очень хорошо описано в книге «До того, как умрет природа». Так, 2/5 Франции заросли лесом за эти годы, расплодились, конечно, и дикие животные, и перелетные и местные птицы, зайцы, то есть страна, обеспложенная, кастрированная цивилизацией, опять превратилась в земной рай. И тут оказалось возможным производить защиту этой страны, и оказалось, что имеет смысл ее защищать, потому что жить-то в ней хорошо, а враги были всюду.

Что было в это время в Византии? В Византии был, в общем, тот же процесс – было не до природы, и, кроме того, в Сирии, в Малой Азии, вокруг Константинополя был такой устойчивый, тысячелетиями отработанный антропогенный ландшафт, что вносить в него какие-нибудь изменения казалось глупо. Любой прогресс мог пойти только во вред, а не на пользу. «Стоп!» – должен был бы мне сказать профессор В.В. Покшишевский, который занимается проблемой урбанизации. А как же построение города Константинополя? Ведь Рим-то причинил колоссальный вред всему Средиземноморью. Константинополь был вдвое меньше Рима, но тоже большой, от 900 тысяч до 1 миллиона жителей. В принципе, казалось бы, должно быть то же самое... Но вот парадокс. Никакого вреда природе этот город не причинил, хотя и был окружен длинной стеной. Стена потребовала массу камня и много работы. В этом городе были великолепнейшие здания вроде собора Святой Софии (его малая копия была у нас в Ленинграде, на углу ул. Жуковского и Греческого проспекта – Греческий собор). Там были прекрасные дворцы, бани, ипподром, и люди жили не в условиях квартирного кризиса; они жили в небольших коттеджах, окруженных садами. Константинополь был город-сад, и когда я спорил с В.В. Покшишевским о том, что не урбанизация причиняет ущерб природе, а люди определенного склада, и привел ему в пример Константинополь, он, зная дело, сказал: «Так ведь это же был город-сад». А я говорю: «А кто вам в Москве мешает заниматься озеленением?»

Таким образом, в Византии создалась система, которая не нарушила биоценозов, оставшихся от древности, а только дополнила их построением великолепного города, жившего, в общем, за счет своих собственных ресурсов и привоза из далеких стран. Чего не хватало жителям Константинополя? – спросим мы как экономико-географы. В садах у них всяких фруктов было достаточно, виноград тоже был, то есть вино у них было свое. Кроме того, у многих были поместья поблизости, там были козы – мясо, молоко и опять же виноградники. Хлеб нужен был. Но так как в Константинополе и других городах было великолепно развито художественное ремесло, предметы которого хранятся в лучших музеях Европы, греки возили их на продажу в Ольвию, в Херсонес и в Феодосию, а с низовьев Днепра и Дона везли от сарматов огромное количество хлеба и прокармливали все свое население. Кроме того, хлеб везли из Египта, так как там плотины еще не было, и поэтому плодородный Нил разливался и оставлял удобрения на полях. Урожаи были баснословные, египтянам хлеба девать было некуда, а они по инерции работали и работали, потому что видели в этом смысл жизни. Предметы роскоши везли из Китая. Например, шелка своего не было, но он был очень нужен, потому что были вши, а шелковое белье спасает от вшей. Поэтому шелк покупали. Китайцы очень неохотно его продавали и меняли, но выдавали даже бесплатно, как дань, своим кочевым соперникам. А греки тем давали опять же красивые вещи: всякие чаши, инкрустации, мечи, ожерелья, браслеты для женщин. Ведь женщинам-то красивые вещи нужны, они же их любят. Поэтому степные богатыри с удовольствием били китайцев, отбирали у них шелк и меняли у греков на подарки своим женам, так что греки получали шелковую материю, в общем, по сходным ценам. Пассионарный толчок в Византии тоже унес огромное количество человеческих жизней и культурных памятников, но для природы оказался спасительным.

Итак, ВСПЫШКА ПАССИОНАРНОСТИ – ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ УСЛОВИЕ НАЧАЛА ЭТНОГЕНЕЗА, но характеристики этого процесса различны. Они зависят от уровня техники, которая либо развивается, либо нет, если нет металлов и глины, как на островах Полинезии. Очень большое значение имеет первичная расстановка сил. Она может и сохраниться, и измениться. Культура наиболее консервативна и устойчива, вследствие чего новые этносы наследуют знания и навыки старых, уходящих в небытие. Из-за этого часто создается иллюзия непрерывности прогресса, но надо помнить, что и он подвластен законам диалектики, или, как их называли в древности, превратностям.

В предыдущей главе мы описали подъем пассионарности, но не ответили на вопрос: а почему этот подъем кончается? Казалось бы, если пассионарность как признак появилась и переносится обычным половым путем, передачей соответственного признака потомству, а пассионарии в силу своей повышенной тяги к деятельности, естественно, оставляют большое потомство, не всегда законное и часто самое разнообразное, то, казалось бы, количество пассионариев должно в данном регионе расти и накапливаться, пока они не совершат великие, прогрессивные дела.

Однако ничего подобного не получается. После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело, начинают бороться каждый сам за себя. Причем сначала эти, скажем, феодалы, или какие-нибудь византийские купцы, или арабские завоеватели мотивируют это так: «Мы выполняем все обязательства по отношению к нашей общественной форме – халифату ли, империи ли Византийской, Французскому или Английскому королевству. Мы делаем все, что от нас требуется, а силы у нас остаются». Поэтому императив меняется. Он звучит уже так: «Не будь тем, кем ты должен быть, но будь самим собой!» Это значит, что какой-нибудь дружинник – копьеносец, оруженосец, хочет уже быть не просто оруженосцем или копьеносцем своего графа или герцога, но еще и Ромуальдом или каким-нибудь Ангерраном; он хочет иметь свое имя и прославить именно его! Художник начинает ставить свою подпись под картинами: «Это я сделал, а не кто-то». Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но «уважайте и меня!». Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова, нет, он говорит: «А я по этому поводу думаю так-то», и сразу становится известно его имя. И так как таких людей оказывается весьма большое число, то они, естественно, начинают мешать друг другу. Они начинают толкаться, толпиться, раздвигать друг друга локтями во все стороны и требовать каждый себе больше места.

Поэтому повышенная пассионарность этнической, а тем более суперэтнической системы дает положительный результат, иначе говоря, успех, только при наличии социокультурной доминанты-символа, ради которого стоит страдать и умирать. При этом желательно, чтобы доминанта была только одна: если их две или три, то они накладываются друг на друга и тем гасят разнонаправленные пассионарные порывы, как бывает при алгебраическом сложении разных векторов. Но даже без такой интерференции может возникнуть анархия за счет эгоистических действий сильно пассионарных особей. Усмирить или запугать их очень трудно; подчас легче просто убить.