Таким образом, при изучении этноса мы рассматриваем явление природы, которое, очевидно, как таковое и должно изучаться. В противном случае мы пришли бы к такому количеству противоречий, логических внутри системы и фактических при изучении действительности, что практически само народоведение потеряло бы смысл и повод для того, чтобы изучать его.

Инструмент в науке – это методика, способы изучения. Как можно определить, что такое этнос, и понять, в чем его значение и смысл? Только применив современную систему понятий, современную систему взглядов.

Древним египтянам совершенно незачем было определять, что такое этнос; они делали это через цвет. Они рисовали негров черными, семитов – белыми, ливийцев – коричнево-красными, себя – желтыми. И всем было понятно, кто нарисован. Но для нас цвет уже не годится, потому что мы знаем не четыре народа, а значительно больше – не хватит красок на палитре, а с другой стороны, нам уже ясно, что цвет еще мало о чем говорит.

Греки ставили вопрос гораздо проще: есть эллины – «мы», и есть «варвары» – все остальные; «мы» и «не мы», свои и чужие. Но когда Геродот попробовал написать «Историю в 9 книгах», посвященную девяти музам, то он столкнулся с недостаточностью этой классификации. Например, он описывал греко-персидские войны. Персы, конечно, варвары, а его земляки – афиняне, спартанцы, фиванцы и пр. – эллины. Но куда отнести скифов? Они не персы и не греки. А куда отнести эфиопов или гадрамантов – это племя тиббу, и сейчас живущее в южной части Триполитании? Тоже и не персы и не греки. Варвары, конечно. Но эта классификация стала явно недостаточной.

В дальнейшем, когда римляне завоевали весь мир, т. е. то, что они считали всем миром, они усвоили это же самое понимание термина. Это для них было просто и легко. Римляне – римские граждане, все остальные – либо провинциалы, завоеванные варвары, либо не завоеванные еще варвары; хотя, может быть, и не всегда дикари, но не римляне. Все было просто.

Когда же Римская империя пала во время Великого переселения народов, то оказалось, что эта система не работает. Все народы оказались разными, очень друг на друга непохожими. И вот тогда впервые родилась идея социально-культурного определения людей. (Это средневековая концепция.)

Решили так: все люди одинаковы, но есть верующие в истинного бога и неверующие, то есть исповедующие истинную религию и неисповедующие. Истинной религией в Европе считался католицизм (а не православие), в Византии и на Руси – православие (а не католицизм), на Ближнем Востоке – ислам (но не христианство) и т. д. А в остальном считалось, что люди делятся по известным социальным градациям. И поэтому тюркских эмиров крестоносцы считали баронами и графами, только турецкими, а тюрки считали крестоносцев эмирами или беками, только неверными, то есть французскими. Если же этим эмирам приходилось знакомиться с произведениями такого философа, как Платон, то они считали, что Платон – это просто маг. У них ведь были свои маги. Все получалось очень хорошо. Профессиональное деление (тоже социальное) их устраивало.

И даже больше. Когда испанцы попали в Америку и столкнулись там с высокоорганизованными в социальном отношении государствами ацтеков, инков и муисков, то они всех вождей индейских племен зачисляли в идальго, давали им титул «дон», если те были крещены, освобождали от налогов, обязывали служить шпагой и посылали в Саламанку учиться. И те были этим вполне довольны. Индейцы считали, что это их вполне устраивает. И хотя, по существу, инки и ацтеки не становились испанцами, испанцы закрывали на это глаза. Они женились на индейских красавицах, поскольку своих женщин было мало, породили огромное количество метисов и считали, что испанский язык, католическая вера, единая культура, единая социальная общность обеспечили единство империи, в которой не заходит солнце. Какой там Анагуак – это Новая Испания, Чибча – Новая Гренада и т. д. Но заплатили они за это умозрительное заблуждение в начале XIX в. такой резней, по сравнению с которой все Наполеоновские войны меркнут. Причина была в том, что на место естественных процессов и явлений, которые следует изучать, испанцы поставили свои собственные несовершенные представления, которые были, с их точки зрения, совершенно логичны, но которые никак не отвечали действительности.

Итак, распространенное мнение, будто этносы сводятся к тем или иным социальным явлениям, мы считаем гипотезой недоказанной, хотя к этой гипотезе мы будем еще возвращаться, по ходу дела, неоднократно. Дело в том, что социальные явления при постановке нашей проблемы изучать мы обязаны, ибо, изучая наш предмет, мы только их и видим. Но это не значит, что они исчерпывают проблему.

Поясню свою мысль. Она довольно сложна, хотя мне и казалась совершенно простой до тех пор, пока я не столкнулся с моими оппонентами. Вот, например, электрическое освещение. Феномен, казалось бы, социально-технический: и проводку сделали на каком-то заводе, и монтер, член профсоюза, ее провел, и обслуживает она, скажем, работников университета. И это все важно учесть, рассматривая этот феномен. Но, понимаете, никакого света здесь не было бы, если бы не имело место физическое явление – электрический ток. Электричество же мы никаким образом не можем отнести к явлениям социальным. Это сочетание природного явления с теми социально обусловленными, искусственно созданными условиями, при которых мы природное явление можем констатировать, изучать и использовать.

Так же и с этносами. Мы видим и ощущаем этническую разницу между нами. Мы видим и ощущаем разницу между немцами и, допустим, поляками, так же как мы ощущаем разницу между светом и тьмой, холодом и теплом. Как и с физическими явлениями, где, оказывается, была нужна термодинамика, чтобы объяснить тепловые явления, оптика, чтобы объяснить световые явления. И главное, все это было необходимо для того, чтобы получить практические результаты.

Структура – вторая особенность этноса – всегда более или менее сложна, но именно сложность обеспечивает этносу устойчивость, благодаря чему он имеет возможность пережить века смятений, смут и мирного увядания. Принцип этнической структуры можно назвать иерархической соподчиненностью субэтнических групп, понимая под последними таксономические единицы, находящиеся внутри этноса как зримого целого и не нарушающие его единства.

На первый взгляд сформулированный нами тезис противоречит нашему же положению о существовании этноса как элементарной целостности, но вспомним, что даже молекула вещества состоит из атомов, а атом – из протона, электронов, нейтронов и т. п. частиц, что не снимает утверждения о целостности на том или ином уровне: молекулярном, или атомном, или даже субатомном. Все дело в характере структурных связей. Поясним это на примере.

Карел из Тверской губернии в своей деревне называет себя карелом, а приехав учиться в Москву – русским, потому что в деревне противопоставление карелов русским имеет значение, а в городе не имеет, так как различия в быте и культуре столь ничтожны, что скрадываются. Но если это не карел, а татарин, то он будет называть себя татарином, ибо былое религиозное различие углубило этнографическое несходство с русскими. Чтобы искренне объявить себя русским, татарин должен попасть в Западную Европу или Китай, а в Новой Гвинее он будет восприниматься как европеец не из племени англичан или голландцев, то есть тех, кого там знают. Этот пример очень важен для этнической диагностики и тем самым для демографической статистики и этнографических карт. Ведь при составлении последних обязательно нужно условиться о порядке и степени приближения, иначе будет невозможно отличить субэтносы, существующие как элементы структуры этноса, от действующих этносов.

Теперь остановимся на соподчиненности этносов. Например, французы – яркий пример монолитного этноса – включают в себя бретонских кельтов, гасконцев баскского происхождения, лотарингцев – потомков алеманнов, провансальцев – самостоятельного народа романской группы. В IX в., когда впервые было документально зафиксировано этническое название – французы, все перечисленные народы, а также другие: бургунды, норманны, аквитанцы, савояры – еще не составляли единого этноса и только после тысячелетнего процесса этногенеза образовали этнос, который мы называем французской нацией. Процесс слияния не вызвал, однако, нивелировки этнографических черт. Они сохранились как местные провинциальные особенности, не нарушающие этнической целостности французов.