Здоровый «обывательский» цинизм следует за мятежной эпохой неизбежно. В Европе он нашел словесное воплощение в тезисе Quius regio, eius religio («Чья власть, того и вера»), когда католики и протестанты перестали различать друг друга – высшее проявление равнодушия. В Византии такая же усталость наступила в середине IX в.

Последней трагедией пассионарного надлома, подорвавшей силы византийского этноса, было иконоборчество. Мы уже упоминали об идеологической программе и этническом наполнении этого явления: малоазиаты схватились с греками. Борьба тянулась с 718 по 842 г. Она унесла много жизней, причем погибли те люди, которые могли противостоять врагам Византии. В результате болгары захватили Фракию, арабы – Сицилию и Крит, франки – Истрию. А уж о культурно-религиозном влиянии на страны Запада можно было полностью забыть.

Но как только избыток пассионариев исчез из системы и миновала эпоха последствий пассионарного надлома – пассионарная депрессия, начался восстановительный период, связанный с пассионарным оптимумом. Это значит, что пассионариев в Византии было столько, сколько надо. Уже при Михаиле III (842–867) начались победы над арабами и болгарами. Последних даже удалось крестить. Последующая Македонская династия восстановила границы Византии по Евфрату и Дунаю, добилась крещения киевских каганов, подняла экономику и культуру Константинополя и вознесла его славу над всем миром. Но самой главной ее заслугой следует считать то, что в это время византийству удалось инкорпорировать множество славян и малоазиатов, хотя и не всех. Византийский этнос стал менее мозаичным, то есть более монолитным.

И это явление связано с пассионарностью, вернее, со спадом пассионарного напряжения системы. Огромный и богатый Константинополь своими соблазнами притягивал и втягивал в себя самых разных людей, искавших «карьеры и фортуны». Даже императорская фамилия и ее фавориты были в IX–X вв. не греческого, а армянского происхождения. Так можно ли вообще говорить о существовании византийского этноса? Согласно нашим дефинициям, можно и нужно. Понятие «византийство» (хотя в X в. его так не называли) существовало как стереотип поведения, устойчивость которого обеспечивалась социальными и идеологическими формами: властью базилевса над телами и православного патриарха над душами. И все варяги, армяне и половцы, попадавшие в столицу империи, легко входили в устоявшийся ритм городской жизни и, говоря языком этнографии, инкорпорировались местным населением. Так, несмотря на текучесть и постоянную смену населения, культурная традиция Византии сохранялась. Наличие большого пассионарного центра цементировало периферийные области – Малую Азию и Балканский полуостров. Благодаря постоянному обмену населения связь между столицей и фемами, как правило, не нарушалась. А империя, защищенная храбрыми славянскими солдатами и способными армянскими офицерами, богатела, жирела и... опускалась.

В культуре ислама цивилизация – это эпоха Тимуридов, Сефевидов и Великих Моголов; в Китае – время династии Юань и Мин. Для древнего переднеазиатского Востока роль умиротворителя принял на себя царь города Аншана Кир, и Ахеменидская империя была фазой цивилизации, то есть угасания страстей и накопления материальных благ.

Как видно из краткого, далеко не полного перечня, ЯВЛЕНИЕ «ЦИВИЛИЗАЦИИ» В УКАЗАННОМ СМЫСЛЕ СВОЙСТВЕННО ВСЕМ НАРОДАМ, НЕ ПОГИБШИМ ДО ДОСТИЖЕНИЯ ЭТОГО ВОЗРАСТА.

Казалось бы, описанная система должна быть предельно устойчивой, но исторический опыт показывает как раз обратное. Именно «цивилизованное» царство Навуходоносора пророк Даниил уподобил металлическому колоссу на глиняных ногах, и этот образ сделался классическим. Все перечисленные выше «цивилизованные» империи пали с потрясающей легкостью под ударами малочисленных и «отсталых» врагов. Для каждого отдельного случая можно подыскать локальные причины, но, очевидно, есть и что-то общее, лежащее не на поверхности явления, а в причинной глубине. Разберемся.

Как бы ни свирепствовали пассионарии, но в отношении кормящей нас природы торжествующий обыватель – явление куда более губительное. В фазе подъема ландшафт старались приспособить к своим потребностям и сохранить для будущих поколений: природу организовывали. В акматической фазе, когда все убивали друг друга ради чести, славы, богатства, ненависти, злобы, мстительности и других страстей, природой заниматься было некогда. Но когда оказалось, что человекоубийство – дело рискованное, потому что можно получить сдачи и могут тебя самого убить, тогда силы большинства населения направились по линии наименьшего сопротивления – на беззащитную природу. Именно в это время в Европе сложилась теория прогресса, согласно которой природа имеет безграничные возможности, а наше дело – их использовать.

Было громко объявлено, что «человек – царь природы», и он стал брать с нее дань спокойно и планомерно. Особенно преуспели в этом наиболее энергичные европейцы, переехавшие на жительство в Америку. Американские колонисты стали обрабатывать холмы – тогда еще не песчаные, как теперь, а поросшие субтропическим, очень красивым лесом: холмы Виргинии, Каролины – вплоть до Миссисипи, до Луизианы. Эта местность теперь называется Диксиленд, а была она кусочком рая на земле. Климат там не очень жаркий, потому что холодное течение, которое отделяет Гольфстрим от Америки, смягчает зональное воздействие солнца. Ведь это очень южные места: Нью-Йорк там северный город, но какому городу у нас по широте он соответствует? – Батуми! А поскольку там такой жары, как в Батуми, нет, поэтому там росли великолепные леса, полные дичи. Там индейки водились дикими; потом их приручили и развели в Старом Свете. Там были олени. Там можно было жить небольшой легкой охотой, не испытывая боязни, что может возникнуть голод. Индейцы, которые там существовали и которые применились к местным условиям, разводили маис, который тоже вполне обеспечивал их существование. Но когда пришли туда европейцы, то они увидели, что на этих богатых землях, если свести лес, можно сажать хлопок. А хлопок, вы знаете, – это белое серебро, которое везли в Англию, там вырабатывали хлопчатобумажные ткани, которые развозили по всему миру. Это было легкое средство обогащения.

Для того чтобы разводить хлопковые плантации, потребовались рабочие. Рабочих сначала брали в Англии из числа бедных. Там против бедных действовали законы. Бедность считалась преступлением. Нормальный человек обеднеть не может: с чего он обеднеет, если у него участок земли, он всегда прокормится, а если у него нет, значит, он его пропил, и тогда – пожалуйста, на плантации. Были белые рабы, но это недолго продолжалось, потому что англичане были достаточно энергичными и предпочитали сами уезжать в Америку, чтобы их не увозили в кандалах. И тогда началась работорговля черными. Стали ловить несчастных негров, привозить их туда и заставлять работать до упаду.

Две теории в отношении использования рабов существовали в этих южных штатах Северной Америки. Одна, что купленного негра надо заставлять работать, чтобы он успел окупить затраченные на него средства, а потом пусть умирает. Другая концепция заключалась в том, что нужно создать негру лучшие условия существования, чтобы он жил, работал долго, пусть не так интенсивно, но количеством дней он покроет затраты на себя, а если у него еще окажутся и дети, то тем лучше. И так как дети негров ценились тем больше, чем они были светлее, то хозяин не жалел своих сил на то, чтобы сделать своих рабов более светлыми, а если ему не хватало своих сил, то он всем гостям, которых приглашал к себе на гасиенду, предлагал оказать ему такую услугу. Таким образом, американцы, выходит, обращали в рабство своих собственных детей.

Для природы результат был чрезвычайно плохой. Ж. Дорст в своей книге «До того, как умрет природа» приводит данные, что для того, чтобы смыть 10 кв. см гумуса в лесу, требуется 1500–1800 лет; при сложном земледелии совсем немного – несколько десятков лет; при монокультуре десять лет достаточно, чтобы оголить основные породы и превратить богатейшую местность в песчаные бесплодные дюны. И это проделали американские рабовладельцы с той страной, которой они овладели. Вот последствия миграции, которые до сих пор для Америки неисправимы. При всей своей технике американцы не могут вернуть того ландшафта, в который они приехали двести лет тому назад. Если в Южной Америке испанские конкистадоры, убивавшие большое количество индейцев, грабившие их храмы, переливавшие золотые и серебряные произведения искусства в слитки, чтобы отвезти в Испанию, действительно были людьми отнюдь не добрыми, то гораздо больше ущерба природе принесли их довольно гуманные потомки, которые устраивали хозяйства-гасиенды капиталистического типа на завоеванных землях. Правда, в испанских колониях этот процесс был несколько осложнен тем, что испанцы изменили биоценозы Латинской Америки. Они привезли туда коров, лошадей, дали индейцам железные орудия. Привезли ослов, развели мулов, и индейцы, не имевшие транспорта, получили возможность перевозить тяжелые грузы на вьючных животных. Испанцы привезли из Аравии кофе, устроили кофейные плантации, а коров развелось столько, что Венесуэла и Аргентина превратились в мировых поставщиков мяса.