С этим Шеллинг убыл из Бамберга. Из Иены в Берлин и обратно идет корреспонденция. Шеллинг и Фихте выясняют отношения. Пока разговор касается личных дел (кто чей враг, кто о ком как отозвался, кто кому что передал и т. д.), взаимопонимание кажется возможным, почти достигнутым. Но как только встал вопрос о философских позициях, все пошло вкривь и вкось. Реализовать вдвоем «большой журнальный план» им не было суждено.

Среди причин, заставивших Шеллинга отказаться от поездки в Вену, главной было чувство к Каролине. Не хотелось уезжать далеко от любимой, брак которой с А. В. Шлегелем становился все более проблематичным, а ответное чувство было очевидностью. Шеллинг, правда, об этом предпочитал помалкивать, он напирал на то, что новая война с Францией поставила под угрозу австрийскую столицу и пребывание в ней небезопасно.

Было еще одно обстоятельство, заставившее профессора Шеллинга вернуться к лекциям в Иене. Здесь у него объявился соперник. Фридрих Шлегель прошел габилитацию и в качестве приват-доцента приступил к чтению трансцендентальной философии.

Младший Шлегель решился вступить на академическую стезю в Иене, только убедившись в том, что Шеллинг окончательно покинул город. Защита диссертации не сулила ему ничего хорошего. Замшелые профессора с неодобрением взирали на романтика, зарекомендовавшего себя в качестве ниспровергателя устоев. Когда один из оппонентов (Августа) еказал: «В своем эротическом трактате „Люцинда“ Вы утверждаете…», Шлегель назвал его дураком. Разразился скандал. И хотя в целом диспут закончился в пользу соискателя, во отношения его с профессурой были испорчены. При том, что особой глубиной философствование Шлегеля не отличалось; Каролина без труда подметила его слабую сторону — склонность к эклектике. Она сочинила пародию на габилитационные тезисы Фридриха. Первые два в ее интерпретации выглядели следующим образом:

I. Моя философия — единственно подлинный идеализм.

II. Она содержит наряду с этим значительные элементы реализма, а также немного дуализма.

Последний (восьмой) тезис «Non critice sed historice est philosophandum» («Философствовать надо не критически, а исторически») Каролина переиначила: «Философствовать надо не систематически, а сумбурно».

К Ф. Шлегелю на лекции записалось 60 человек. Но все они разбежались, когда в Иене появился Шеллинг и начал читать курс. «Провести эту зиму здесь, — рассказывал он в письме к Фихте, — меня заставила невозможность продолжать путешествие, а также то, что Фр. Шлегель решил прибрать к рукам брошенное трансцендентальное хозяйство. Я не мог видеть, как хорошо заложенная основа разрушается и вместо подлинно научного духа, запас которого здесь еще не иссяк, среди студентов насаждается поэтический и философский дилетантизм кружка Шлегелей… Четырьмя лекциями, прочитанными мной, он был разбит наголову, и его уже похоронили. Частично в этом он виноват сам. Потому, что не хотел распрощаться со своими предубеждениями и нес чепуху. Положение, согласно которому среди новаторов Вы один владеете синтетическим методом, он перевернул иначе: до сих пор никто не отважился на создание синтетического метода, а он (Фридрих Шлегель) все устроит по-новому, докажет, что стремиться к системе бессмысленно». Кроме эскапад против Ф. Шлегеля, здесь интересно следующее: Шеллинг находит философскую систему только у Фихте, он сам создал систему взглядов на природу и систему взглядов на человека, но единой системы философии у него пока еще нет.

Лекции Шеллинга — сенсация. Он читает свой курс после полудня. И в этот обычно тихий час опустевшая базарная площадь снова заполняется народом: студенты всех факультетов и многие преподаватели спешат слушать знаменитость. Шеллинг доволен. О своем успехе он сообщает в Брауншвейг. Там разделяют его радость. «Опять ты ринулся в бой, дорогой Ахилл, и снова бегут троянцы. Бессмертные снова почтили тебя и наградят тебя долгими годами. Это настоящая месть, и я торжествую с тобой без всякой пощады. Жалости быть не должно, она здесь не вяжется с великим смыслом гуманности. Ведь некоторым на пользу провал, к ним принадлежит Фридрих: если бы он насладился полным блеском победы, это только погубило бы его своеобразие. Тебе этот блеск подобает, ты умеешь жить в этой стихии».

Еще Август Вильгельм с ней рядок (он только в феврале 1801-го уедет в Берлин), а она мысленно рядом с Шеллингом. В письмах к нему говорит о своей любви. «Сердце мое, жизнь моя, я люблю тебя всем своим существом. Не сомневайся в этом. Какой свет, какое счастье, когда Шлегель передал вчера мне твое письмо» — это в первой же короткой записке, написанной вскоре после того, как они расстались.

При расставании они условились обменяться кольцами. Шеллинг немедля исполнил обещанное, прислал кольцо. Она тронута: «Для меня это первое и единственное воистину обручальное кольцо, и оно останется единственным. В нем отречение от будущего, оно связывает нас только недолгим прошлым. О, верное сердце мое, кольцо твое очищено болью, я знаю ее и разделяю. Но у меня есть своя боль, принадлежащая только мне. Тебе никогда не впитать в себя боль матери».

Пока никаких планов на будущее, только боль. И забота о возлюбленном. Как ему там одному в Иене? Кто бы мог сказать ему доброе слово, поддержать в трудную минуту? Каролина пишет Гёте, в Веймар. «Если Ваши собственные надежды на Шеллинга, и то, что он уже сделал, и сам он, если все это Вам близко и дорого, то Вы извините мое письмо с просьбой помочь ему. Я не знаю на свете никого другого, кто мог бы это сделать. Сцепление ужасных обстоятельств повергло его в тяжелое состояние духа, которое могло бы его погубить, если бы он намерен был погубить себя сам. От Вашего внимания не должно ускользнуть, что он страдает телом и душой, находится в мрачном и пагубном настроении, нуждается в путеводной звезде. Я сама устала и больна и не в состоянии возродить его к той жизни, к которой у него призвание. Вы можете это сделать. Вы так близки ему в его высших и сокровенных устремлениях. Вы знаете его симпатию и почтение к Вам. Подайте Шеллингу руку помощи, — просила Каролина Гёте. — Ваше участие для него, как луч солнца, в котором он сейчас так нуждается. Он так тянется к Вам. Я решилась, доверяя Вашей доброте и правильному пониманию моих намерений. Мои глаза полны печали, я знаю только, что он должен жить и совершить то, к чему он предназначен». В заключение письма содержалась конкретная, почти материнская просьба: не оставьте Шеллинга в рождественские дни одного, пригласите его в гости.

Вследствие ли письма, или по своей инициативе, так или иначе, но в конце декабря Гёте увез Шеллинга из Иены. Стеффенс рассказывает в своих мемуарах о костюмированном новогоднем вечере в Веймаре. Всеобщее внимание привлекла маска, говорившая на всех известных участникам бала языках: немецком, английском, французском, итальянском. Это была пожилая дама, удивительно живая и подвижная (некоторые предполагали, что за маской скрывался молодой человек, приезжий, англичанин). Маска была поразительно осведомлена в интимных делах всех гостей. Шеллинг обратился к ней по-латыни и тут же получил дерзкий ответ. Стеффенс заговорил по-датски. Все замолкли, ожидая, что будет дальше. А дальше последовал ответ на датском языке, не совсем гладкий, но вполне удобопонимаемый. Когда общее любопытство достигло высшей точки и все требовали, чтобы инкогнито было раскрыто, маска исчезла. Кто это был, осталось неизвестным.

После полуночи Гёте, Шиллер и Шеллинг уединились за столом, уставленным шампанским. Выпито было много. Гёте непринужденно шутил. Шиллер был предельно серьезен и ровным тоном излагал свою эстетическую концепцию. Когда Гёте перебивал его, он выжидал, а затем снова возвращался к теме. Шеллинг сосредоточенно молчал.

О чем мог он думать в первые минуты первого года нового столетия? О Каролине? (Она в этот вечер никуда не пошла, сидела с приятельницей, рано вернувшейся из гостей. Они сварили пунш. Августу Вильгельму нездоровилось, и он спал на диване наверху в ее комнате. Когда часы принялись бить двенадцать, она бросилась, чтобы разбудить его. «Я хотела разбудить Шлегеля, прежде чем прозвучит последний удар, потому что мне казалось, что возникнут дурные последствия, если он не будет бодрствовать при этом, как если бы он проспал аккорд своего созвездия, но он услышал бой и спешил вниз, так что мы встретились на лестнице, как два столетия. Но моя душа была с тобой, рядом с кольцом на твоей руке», — писала она потом Шеллингу.)