"В предании каждое слово – только правда, иначе это не было бы преданием" – эти слова маленькой девочки, которой герой дарит настоящее, оживают в повести, одухотворяются, переплетаясь с новой жизнью, подпитываются новыми соками, прорастают в будущее.

"Не всё необычное есть чудо. Чудо – понятие нравственное, – утверждает Леонид Бородин. – …Правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живём!"

Такой личности, как Леонид Бородин, нет в современном литературном процессе, по крайней мере, в том, который видится авторам вузовских учебников по литературе. "Не ведает" о существовании творчества Бородина (как, к слову сказать, и всей ветви патриотической литературы, за исключением 2-3 имён) М.А. Черняк. Кратко, сдержанно, даже, пожалуй, излишне сдержанно, проговаривается о прозе Леонида Ивановича 90-х годов Ю.И. Минералов, исследователь, к которому чаще всего отсылают читателей авторы работ по современной литературе. Не относится творчество писателя и к литературе конца ХХ века, каковой она видится составителям коллективного труда под редакцией Т.М. Колядич. Не упоминается Л.Бородин в обстоятельном двухтомнике Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого. Впрочем, как поясняют авторы учебного пособия "Русская литература ХХ века" под редакцией Л.П. Кременцова, на указанный двухтомник ссылающиеся, "…отсутствие тех или иных писательских фамилий не следует расценивать как попытку дискриминации. Просто в том ракурсе, в каком литературные события изложены в предлагаемом пособии, им не нашлось места". Приговор более чем недвусмысленный…

Стоит ли говорить, что и школьные программы претерпели странные трансформации? "Возвращённая литература" и "второй", и "третьей" волны русской эмиграции присутствуют в них в весьма представительном составе, ну, а уж коль к "волнам" не принадлежишь… Да и рядом с "классиками" (ибо логично и естественно предполагать, что для школьного изучения отбираются лучшие произведения, определяющие характер эпохи), – рядом с "классиками" М.Жванецким и Б.Акуниным и впрямь как-то уж диссонансно будет звучать имя Леонида Бородина, как и имена Валентина Распутина и Василия Белова, вынесенных в обзор. И речь здесь идёт не о недооценённости, как отмечают исследователи, а, скорее, о намеренном смещении "вектора прозы" от таких имён, таких личностей в литературе, как Леонид Бородин. Нелепо искажается культурный абрис современности, "мимоходом", словно бы невзначай, вычёркивается то, что по праву должно считаться сегодняшним продолжением классической ветви русской литературы, словно само время определяет этих авторов в диссиденты…

Но, если вдуматься, и впрямь Бородин не вписывается в культурное пространство, которое удобно для прочитывания и просчитывания.

Его творчество пытаются относить к "деревенской" литературе, только делают это с непременной оговоркой, непременным "но". К прозе Бородина обращаются критики левого направления с тем, как правило, чтобы отказать ей в художественности или сбиться на невнятный пересказ.

Писатель не принимает ничьих правил игры, потому что он не играет. Самое искреннее, самое исповедальное (хотя Бородин и избегает этого слова, признавая, что "всего" о себе не расскажешь – "не на исповеди же") в литературе последних (да и не последних) лет произведение писатель назвал "Без выбора", не единожды подчёркивая в нём, что не видит своей заслуги в принятии определённого судьбою пути, потому что поступал так, как единственно было возможно. Но думается, выбор был – шагнуть вперёд или чуть, незаметно для всех, да и для себя, оступиться, остаться верным избранной правде или немного слукавить – и такой выбор, решённый далеко не в пользу честности, делался и делается многими и в эпоху "странного времени", и в сегодняшние "запредельные времена". Так удобнее и проще, стоит только согласиться с правилами предлагаемой игры.

Выросший на "несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала" и которое только в одном было ущербно: в отсутствии "Духа Свята", – с детства как неизменное принимает Бородин: "Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но всё же неотъемлемой частью сам являешься?" Эта убежденность не позволит "меч поднять" над Россией даже тогда, когда рушилось "советско-героико-романтическое" состояние духа и раскалывался "на части данный … природой дар любви". Только раскололся ли? Не любовью ли были продиктованы все последующие поступки Бородина и как человека, и как писателя? Феноменом на фоне сегодняшнего, и не только литературного, бытия стало то, что его оппоненты назвали "монополией на любовь к России" и "злокачественной" страстью к своему народу (Г.Померанц). И впрямь, что же ещё можно привести в качестве аргумента в споре с человеком, который не просто после получения двух лагерных сроков, но – после утраты надежды на возвращение "оттуда", после необходимости "настроиться на небытие" – естественно, как дыхание, признаётся: "Запада как места жительства для меня не существовало…" И точкой отсчёта в антикоммунистическом противостоянии становится то, чего и не замечают в своём "прищуре" на Запад и его, Запада, "общечеловеческие" ценности все лукаво "метившие в коммунизм" – "деревня. Среднерусская деревня, о существовании которой не подозревал". Эта деревня потом станет судом для Андрея в "Варианте" и Клементьева в "Божеполье".

Недопустимость выбора позволяет критикам, даже отмечая светлый дар его прозы, давать Бородину определение "мятущегося романтика" и "несломленного" (В.Бондаренко), "прямоходящего" (В.Сендеров), "антишестидесятника" (К.Кокшенёва), что тоже, в общем-то, есть характеристика писателя-борца. Несколько не в унисон прочим звучит высказывание о писателе П.Басинского: критик, скорее, по форме, нежели по сути относя Бородина к диссидентам и правозащитникам, тем не менее подчёркивает, что главная, "четвёртая" правда писателя – "это "правда" переживания "чуда и печали"".

Но писатель и тут не принял правил предлагаемой игры, казалось бы, продиктованным ему самою его судьбою, судьбою не изменившего себе и своим взглядам человека, ибо игра, человека ли, народа, – это всегда отступление от истины, когда народ превращается в население, а человек вступает на тропу, которая, "сужаясь, становится тропой одного", уводящей от людей.

Бородин не поддался соблазну подняться на вершину рукотворного пьедестала, чтобы с высоты собственного опыта, опыта бывшего заключённого, имеющего все основания причислить себя к славной когорте диссидентов, рассказывать "о времени и о себе". Ведь это именно он словами Юрия Плотникова в ранней повести "Правила игры" обозначил для себя свою нравственную планку: "Всё очень просто. …Он, сделав "подвиг", "отстрадав" за него, теперь надеялся получить право на равнодушие! …Именно потому и думал о скорой воле как о жизни для себя, именно потому в той будущей жизни не видел никого из нынешних друзей по неволе. А чем же он собирается жить всю оставшуюся жизнь?"

Жизнь "по игре" – это жизнь по правилам, а они хороши ли, плохи, но всегда устанавливаются человеком, и человеком же могут меняться. Автор подводит своих героев к раздумьям над смыслом жизни, ломая привычные правила игры, придуманной ими самими ли, или кем-то за них, для них. Как определяет В.Бондаренко, писатель "слегка "сдвигает" героя с привычной колеи жизни и проверяет на прочность его жизненные правила". Неважно, что может стать причиной "сдвига", казалось бы, незыблемых и многократно судом совести испытанных ориентиров. Это может быть начало "обратного отсчёта" времени, знаменующего месяц, остающийся до освобождения ("Правила игры"), письмо "с родины" ("Божеполье") или размышления о смерти, которая одна может дать ответ, вплетётся ли твое личное человеческое дело в "высшее и общее" ("Царица смуты"). Но главное то, что в этот момент герою открывается нечто иное, большее, нежели его собственное "я". Разрушение "правил игры" – это преодоление героем, как определил Ю.Павлов, говоря о повести "Третья правда", их "самости". Иными словами, открывается им в такие минуты слома-сдвига определённый чем-то высшим, нежели земная жизнь, "благодатный задаток", не нежелание "гореть угольком в чужом костре" (Т.Марченко), а ощущение себя частицей своего народа, как неизменно ощущает себя писатель: "Как это желательно видеть линию своей судьбы штрихом на плане судьбы народной…"