– Боюсь, что в этих делах я слишком мало понимаю.

– А вы и не должны понимать.

– Но, если я собираюсь довериться вам, мне нужно иметь некоторое представление о ваших способностях.

Я улыбнулся.

– Понимаете, особенность моей работы такова, что я не могу представить вам рекомендации клиентов, довольных мною. Конфиденциальность так же необходима для моих клиентов, как и сохранение тайны исповеди. Может быть, даже больше.

– Тогда как же узнать, что нанимаешь настоящего профессионала?

– Я хороший профессионал, фрау Ланге. Моя репутация известна. Месяца два назад мне даже предложили продать свое дело. Довольно выгодное предложение, как выяснилось.

– И почему же вы не продали?

– Ну, во-первых, я не собирался его продавать. А во-вторых, я такой же плохой подчиненный, как и начальник. И тем не менее приятно, когда тебе делают такие предложения. Конечно, все это к делу не относится. Большинству людей, нуждающихся в услугах частного сыщика, нет необходимости покупать всю фирму. Обычно они просто поручают своему адвокату найти нужного сыщика. И тогда выясняется, что меня рекомендуют несколько юридических фирм, в том числе даже те, которым не нравится мой акцент или мои манеры.

– Простите меня, господин Гюнтер, но мне кажется, что среди служителей закона не так уж много порядочных людей.

– Не могу с вами спорить. Я еще не встречал юриста, который не мечтал бы стащить сбережения своей матери вместе с матрасом, под которым она их хранила.

– Я обнаружила, что во всех деловых вопросах лучше всего полагаться на свое собственное мнение.

– А чем вы занимаетесь, фрау Ланге?

– Я владею издательством, которым сама и управляю.

– "Издательство Ланге"?

– Как я уже сказала, я редко ошибаюсь, доверяя своей интуиции, господин Гюнтер. Издательское дело невозможно без развитого чувства вкуса, а для того, чтобы предугадать, что будет пользоваться спросом, нужно изучать вкусы покупателей. Послушайте, я берлинка до мозга костей и считаю, что знаю этот город и его жителей, как никто другой. Поэтому вернемся к моему первому вопросу о вашей наблюдательности. Прошу вас ответить на такой вопрос: если бы я была иностранкой, как бы вы описали мне жителей этого города?

– Кто такой берлинец? – улыбнулся я. – Хороший вопрос. Ни один клиент не просил меня прыгнуть через обруч, чтобы посмотреть, умная ли я собака. Видите ли, я обычно не показываю трюков, но для вас сделаю исключение. Берлинцам хочется, чтобы их считали исключительными. Надеюсь, вы меня внимательно слушаете, потому что я уже начал представление. Да, они любят чувствовать себя исключительными, хотя в то же самое время стремятся соблюдать приличия. Большинство берлинцев одеваются одинаково. Шарф, шляпа и ботинки, в которых дойдешь до Шанхая и не натрешь себе мозолей. Так получилось, что берлинцы любят ходить, поэтому многие из них завели себе собак: злых, если хозяин мнит себя мужественным, или умных, если хозяин претендует на что-то другое. Мужчины расчесывают свои волосы чаще, чем женщины, и отращивают такие огромные усы, что в них можно охотиться на диких свиней. Туристы считают, что многие берлинские мужчины не менее женщин любят изысканно одеваться, но это выдумки некрасивых женщин, которые хотят принизить мужчин. Нельзя сказать, правда, чтобы последнее время в Берлине было много туристов. При национал-социализме турист такая же редкость, как и Фред Астер в ботфортах.

Люди в этом городе едят сливки с чем угодно, даже с пивом, а к пиву они относятся исключительно серьезно. Женщинам нравится, когда на пиве в течение десяти минут сохраняется пена, как и мужчинам, впрочем; берлинки не возражают, если им самим приходится за него платить. Почти все, у кого есть машины, носятся с бешеной скоростью, но никому никогда не придет в голову проехать на красный свет. У берлинцев испорчены легкие, потому что воздух очень грязный и они слишком много курят; они обладают чувством юмора, который кажется жестоким, если вы его не понимаете, и еще более жестоким, если понимаете. Они покупают дорогие шкафы в стиле Бидермейер, надежные, как крупноблочные дома, а потом вешают маленькие занавесочки за стеклянными дверцами, чтобы не было видно, что они там хранят. Это типично идиосинкразическая смесь стремления к показухе и к скрытности. Ну, как вам моя речь?

Фрау Ланге кивнула.

– Не считая замечания об уродствах берлинских женщин, ваша речь прекрасна.

– Оно было неуместно.

– А вот здесь вы не правы. Не отказывайтесь поспешно от своих слов, а то перестанете мне нравиться. Очень даже уместно. Скоро вы узнаете почему. Сколько вы зарабатываете?

– Семьдесят марок в день плюс оплата расходов.

– А какие могут быть расходы?

– Трудно сказать. Поездки. Взятки. То, что помогает получить информацию. На все вы получите квитанции, кроме взяток. Боюсь, тут вам придется верить мне на слово.

– Ну что ж, будем надеяться, что вы правильно решаете, на что стоит тратить деньги.

– Пока на меня не жаловались.

– Полагаю, вы хотите получить аванс. – Она протянула мне конверт. – Здесь тысяча марок наличными. Вам этого достаточно? – Я кивнул. – Естественно, я хочу получить расписку.

– Конечно, – сказал я и расписался на листке бумаги, приготовленном ею. По-деловому, подумал я. Да, она была действительно настоящей леди. – Кстати, а почему вы выбрали именно меня? К своему адвокату вы не обращались, – добавил я задумчиво, – а я ведь не давал объявлений.

Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.

– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?

Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне был даже записан мой старый домашний телефонный номер.

– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.

– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.

– Киндермана?

– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.

Я вытащил из бумажника новую визитку.

– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.

Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.

– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.

– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.