– Полтора часа назад нам позвонили по 113. Журналист, что живет здесь наверху. На четвертом этаже. – Пизанелли указал на освещенное окно под самой крышей.

– И ты позвонил мне?

– Ведь середина августа, комиссар. А вы с жертвой были знакомы.

– Я не видел ее много лет, – сказал Тротти и добавил: – Этот журналист хорошо знал Беллони?

– Синьорина Беллони иногда уезжала на уик-энд в Милан, у нее там родственники. Он не видел ее несколько дней, забеспокоился, ну а поскольку у него есть ключ…

– Как его зовут?

– Боатти. Джордже Боатти. Вольнонаемный.

– Имя знакомое.

– Его отец в начале 50-х занимался политикой, представлял одну из оппозиционных партий – то ли либеральную, то ли республиканскую. Так что Джордже Боатти – выходец из кругов политических.

– У нас никакого Боатти не было на учете?

– На учете?

– В 70-е годы, в Годы Инициативы.[3]

– Лет десять-пятнадцать назад Джордже Боатти занимался политикой в университете.

– «Лотта Континуа»?.[4]

– Что-то в этом роде. – Пизанелли усмехнулся. – Все мы взрослеем.

Колючий взгляд:

– Ты меня удивляешь, Пиза.

– Рано или поздно все мы взрослеем.

– Рано или поздно?

– Что-то не пойму, куда вы клоните, комиссар.

– Да ты до сих пор в бобылях ходишь, Пиза. Не пора ли успокоиться? Каждые полгода – новое увлечение.

Широкая самодовольная улыбка:

– На этот раз все в порядке.

– На этот раз? В двадцатый раз слышу одно и то же. – Тротти покачал головой. – Расскажи мне о журналисте.

– Она очень красивая. И вы ее знаете.

Тротти поднял брови:

– Я знаю только одну молодую женщину – свою дочь. Но Пьоппи счастлива с мужем, а сейчас со дня на день ждет первого ребенка. В Болонье.

– Мне кажется, комиссар, что вы мой выбор одобрите. – Пизанелли улыбнулся с плохо скрытой гордостью. – Восемнадцать лет.

Тротти насупился:

– Восемнадцать?

– Весьма почтенный возраст.

– Да какая девчонка что-нибудь понимает в жизни в восемнадцать лет? Она тебя бросит, как и все остальные бросали.

– Уж лучше пусть бросают до свадьбы, чем после, комиссар.

Тротти отвернулся.

Неловкое молчание.

– Хотя, может быть, вы и правы, комиссар.

– Конечно, прав.

– Поначалу, кажется, я им нравлюсь, – грустно произнес Пизанелли. – А потом глаза у них стекленеют. И вся страсть их куда-то испаряется.

Тротти с улыбкой повернулся к Пизанелли.

– Все они в один голос твердят, что я трачу слишком много времени на работу.

– Расскажи мне о журналисте.

– Но сейчас вроде все будет по-другому. – Пизанелли закурил сигарету «MS» и сел, ссутулив плечи, на бордюр цветочной клумбы рядом с Тротти. Сзади волосы у Пизанелли доходили до воротника куртки, зато макушка была совершенно лысой. Ему было тридцать с небольшим, и вокруг талии у него уже начал откладываться жирок. Нижняя челюсть все больше теряла юношескую четкость линий.

– Расскажи мне об этом журналисте Боатти, Пиза.

– Боатти женат. Двое детей… две маленькие дочки.

Во дворике было прохладно. Запах сигаретного дыма смешивался со сладковатым ароматом дикой жимолости. С захода солнца прошло уже несколько часов.

(Еще один день без дождя.) Кирпичная стена все еще отдавала накопленное за день тепло.

(«Боатти обнаружил тело?»).

Деревянные ворота с грохотом отворились. К лестнице в сопровождении полицейских, обутых в тяжелые мотоциклетные ботинки, устремились два офицера-карабинера. Хотя час был поздний, на обоих карабинерах были черная форменная одежда, разукрашенная золотыми галунами, и фуражки. Заметив сидевшего во дворике Тротти, один из них крикнул: «Чао, Рино!»

Тротти не ответил. Он сидел, свесив руки между коленями.

Он даже не поднял головы. «Боатти обнаружил тело?»

– Может, убийца думал, что Беллони хранила под кроватью деньги? – произнес Пизанелли.

– Розанна Беллони. – Тротти разгрыз леденец. Он повернул голову и посмотрел на молодого сослуживца. В глазах Тротти Пизанелли увидел влажное отражение висевшей над ними электрической лампочки. – Розанна Беллони была славной женщиной. – Тротти отвернулся.

Колокола собора св. Теодоро отзвонили полночь.

– Не боитесь остаться без зубов?

– Боюсь ложиться спать без сахара в крови.

– Не вернуться ли вам домой, в постель, комиссар? Меренда приехал, что вам тут делать? Если вам хочется узнать…

Жестом Тротти остановил Пизанелли. Помолчав немного, он поднялся и принялся расхаживать по дворику. Время от времени он отправлял очередной леденец в рот и громко клацал им о зубы. Он думал о Розанне Беллони. Он помнил ее улыбку.

И женственность.

Май, 1978 год. Годы Инициативы.

Тротти отправился на встречу с Розанной Беллони в школу Джероламо Кардано. Дождливый день. Привратник провел Тротти в ее кабинет.

Все словно только вчера.

– Синьорина, похитили ребенка, Анну Эрманьи.

Она сделала резкое движение рукой, и Тротти заметил, что обручального кольца на ней не было. Руки, как у девушки, – длинные тонкие пальцы, чистые, без маникюрного лака, ногти.

Белая кожа. Тротти гадал, сколько ей лет, наконец решил – лет сорок пять. Седина делала ее старше, но в ней еще было много той живой мягкости, которая после климакса у женщин обычно пропадает. Наверное, на несколько лет старше жены Тротти, Аньезе.

Она было решила, что он шутит. Но когда он повторил еще раз, что Анну Эрманьи похитили, Розанна Беллони поведала, как несколько месяцев назад к ней приходил отец девочки.

Эрманьи приходил к ней за помощью.

– И что вы ему сказали? – спросил Тротти.

– О его дочери?

– Да.

– Комиссар Тротти, собственных детей у меня никогда не было. – Еле заметный вздох под слегка приподнявшейся шерстяной кофточкой. – И я никогда не была замужем – не потому, что не хотела. – Она посмотрела на пальцы своей левой руки. – По другим причинам, говорить о которых скучно. Но в этой школе я работаю уже двадцать семь лет и все эти годы учу детей уму-разуму. За двадцать семь лет о детях – да и о взрослых тоже – можно узнать многое. И одну очень важную вещь я поняла: нельзя пытаться изменить людей. Можно им помогать, можно им что-то советовать, но нельзя пытаться изменить их, если сами они меняться не хотят. Изменять людей, заставлять их быть другими – это философия фашизма. Фашистское мышление. А нам с вами, думаю, всего этого достало.

Розанна Беллони улыбнулась, блеснув ровными зубами. В уголках ее глаз цвета лесного ореха собрались морщинки.

Тротти провел рукой по разгоряченному лицу.

В час ночи Пизанелли опять отправился наверх – туда, где сейчас, десять с лишним лет спустя, лежало мертвое изуродованное тело Розанны.

В половине второго ночи Тротти покинул дворик и отправился на поиски какого-нибудь работающего бара. Вернулся он с парой пластмассовых стаканчиков.

Двое полицейских выпили горячего кофе.

Прождав еще с час, они увидели, как уходил Меренда; низко опустив голову, он был погружен в разговор с хорошенькой прокуроршей из Рима. Каблуки ее туфель звонко стучали по неровной мостовой дворика, голос в неподвижном воздухе звучал хрипло.

За ними, заложив руки за спину, тяжело ступали два карабинера.

Ворота закрылись, и звук последней сирены замер в ночи.

– Попробуем что-нибудь вытянуть из этого Боатти.

– Куда мне еще жениться, если и по ночам вы меня не отпускаете?

– Не нужно было мне звонить, – сказал Тротти и раздраженно добавил: – Шел бы в медицину, Пизанелли. Или нашел бы себе какую-нибудь работенку в ратуше.

Медленно поднимаясь по лестнице, Пизанелли и Тротти миновали дверь синьорины Беллони. К двери была приколота полицейская записка, вход не охранялся. Дверь была распахнула, за ней сидел сержант. С лестничной площадки виднелись только его ноги и клубы сигарного дыма. Где-то в квартире раздавались приглушенные голоса.