Время от времени за окном появлялись заводы. Даже в те времена. когда они еще работали, у них был вид развалин. Теперь же они стали заброшенными трупами с распахнутыми ртами ворот — знак того, что все, что можно было украсть, украдено. Огромные краны, черные металлические жирафы, подвешены к перерезанным проводам. Лишь некоторые цехи показывают, что познали скоротечную славу аренды какого-нибудь кооператива, тоже канувшего в небытие.

На выезде из Москвы все сиденья электрички были заняты. Пригородный поезд произвел волшебное классовое разделение. Немногие выживите новые русские, еще не понявшие, что произошло 17 августа, еще тратившие немногие оставшиеся наличные деньги, не ездят на дачу поездом. Их можно обнаружить на шоссе, но не в вагоне электрички. Я уверен, что им было бы просто противно сесть в один из ее грязных поскрипывающих вагонов, как тем московским девушкам, что уже живут при капитализме и никогда не спускаются в метро, а если у них нет денег на такси, то они переживают это, как будто остались без ног. В вагонах пригородного поезда вновь торжествует серый цвет — цвет обвислых пиджаков, утративших окраску штанов, спортивных костюмов Советской Армии, купленных 20 лет назад за тогдашние 5 рублей. И коричневые ботинки на пластиковой подошве, штамповавшиеся советской плановой системой десятками миллионов. Все, как в советские времена, даже хозяйственные сумки из ткани, предшественницы пластиковых пакетов. На обратном пути они наполнятся грибами, огородной картошкой. Военные рюкзаки, кейсы из черного картона — десять лет назад вы бы увидели то же самое. Даже запахи остались неизменными, слегка кисловатыми — запахи никогда не проветривавшихся свитеров, редко стиравшихся допотопными порошками брюк, волос, по которым после пробуждения даже ни разу не проводили щеткой. Запахи сентябрьского утра, завтрака из сырников и непрожаренного кофе. Пролетарии? Я бы не сказал. Я прекрасно понимал, что, если бы я вынул из подержанных (или украденных) иномарок достаточное количество нуворишей и заполнил ими этот вагон, моим глазам открылась бы почти такая же картина, как та, которую я сейчас наблюдал. Чуть больше золотых часов и кроссовок «Рибок», чуть меньше военных гимнастерок, но лица остались бы теми же самыми, волосы такими же спутанными, запахи такими же кислыми.

Передо мной сидел господин явно культурного вида, одетый как бродяга. Он правил рукопись, не знавшую электронного принтера, полную цифр и графиков: очевидно, какой-то технический доклад. Рядом с ним его жена со взбитыми волосами читала русское издание «Мари-Клер». Слева от меня с «Советским спортом» в руках сидел орденоносный пенсионер, пришивший награды на дырявую джинсовую куртку. Как определить это нечеткое межклассовое сообщество бедолаг? (Я подумал, что следует изобрести новые категории анализа. Какие? Я ими не располагал, хотя и старался что-нибудь придумать.) Единственным исключением среди пассажиров была потрясающая красавица в конце вагона. Черная кожаная мини-юбка, темные прозрачные чулки, корсаж розового бархата, головокружительные каблуки и макияж манекенщицы. С утра она уже была во всеоружии для шикарного вечера. Ей было не больше 22 лет, и она вполне могла бы оказаться на обложке «Мари-Клер». Она возвращалась в Калугу, чтобы показать родителям или дедушке с бабушкой, как можно добиться успеха в Москве. Ее успех можно было измерить стоимостью билета на электричку. Но в этом вагоне она блистала как фея из сказки, только в короткой юбке. Куда отнести ее, в какую категорию, в какой социальный слой?

Я не успел продумать все варианты, как новый, по-своему бурный и современный мир взорвался у меня перед глазами. Дверь, вагона распахнулась и пропустила молодого человека со спортивной сумкой. Он начал говорить, и его декламация, направленная к более привычной, чем я, публике, была встречена спокойным безразличием. Молодой человек продавал корейский органайзер, из тех, что с календарем, будильником, калькулятором, и, чтобы научиться им пользоваться, понадобится неделя, а потом он оказывается нужен только для подсчетов и, как только закончатся батарейки, ты забываешь о его существовании. Цена — 60 рублей, на тот момент 4 доллара, а месяц назад она соответствовала бы 10 долларам. В конце дня я выяснил, что это был самый дорогой товар, продававшийся в поезде. Молодой человек оказался только первым из нескончаемого ряда торговцев. Как только он вышел, в дверях появилась парочка коротко стриженых ребят с многочисленными сережками в ушах. Тот, что был повыше, заявил: «У меня для вас две плохие новости и одна хорошая…» Пауза, чтобы посмотреть на реакцию. Неплохо: несколько голов поднялись полюбопытствовать. «Рубль продолжает падать, а Борис Ельцин все еще жив. А хорошая новость — вот эта книга, которую я вам дарю за 20 рублей». Речь идет о красиво оформленном томе «Магия», и четыре пассажирки тут же приобретают его.

За этими первопроходцами, видимо самыми предприимчивыми, следует нескончаемая череда продавцов и продавщиц. К приезду в Калугу я насчитал их 41. Они продавали все — от шнурков для ботинок (рубль за упаковку) до шоколадных наборов, какие обычно дарят, когда идут в гости (5-10 рублей), от порнографических журналов до изданий, посвященных воспитанию детей, от низкопробных детективов псевдоамериканских авторов до полного собрания сочинений Тургенева в подарочной упаковке, от польского гуталина до тайваньского фена, от местного сливочного мороженого (продавцы заходили на каждой остановке) до пива (один из немногих российских товаров), от резиновых перчаток до стиральных порошков, от мыла до соли, от плюшевых кукол до карамелек врассыпную. Мелкие предметы, стоившие дешево или очень дешево. Полезные предметы, доступные кошелькам путешественников, с незапамятных времен проводивших выходные на своих покосившихся дачах (без водопровода и с туалетом во дворе) и отпуск на свежем воздухе. Время от времени вагон переполнялся, и люди стояли в проходах: видимо, существовало интенсивное движение и между промежуточными остановками. Торговцы вынуждены были проталкиваться между людьми и перешагивать через сумки и свертки. Кое-кто из пассажиров ворчал на них, и продавщица, веснушчатая девушка, торговавшая турецкими полотенцами, ответила: «Если бы у меня была работа получше, я бы — здесь не ходила». За ней, держа на плечах две набитые вещами пластиковые сумки, следовал старик, слабым голосом предлагавший «тетради для ваших детей, карандаши, ручки, ластики, все импортное». Цены скромные, от 2 до 5 рублей, меньше четверти доллара. Товар, купленный неизвестно где и принесенный сюда на собственном горбу, — тоже рынок, быть может, единственный, который знали эти люди.