Суворов вздохнул и повалился государыне в ноги.

— Матушка, я прописной, — сказал он жалобным тоном.

— Как это? — спросила, улыбаясь, императрица, сама поднимая старика генерала.

— Меня нигде не поместили с прочими генералами и ни одного капральства не дали в команду.

Императрица задумалась. Хотя она и не оправдывала Суворова за его самовольный поступок под Очаковом, тем не менее знала ему цену и не хотела лишаться на театре войны такой внушительной фигуры, какую представлял собою Суворов.

— Я вас помирю, Александр Васильевич, с князем Григорием Александровичем, а теперь пока назначу в армию фельдмаршала графа Румянцева… генерал Суворов нам нужен, Александр Васильевич, он еще не одну услугу окажет отечеству, дал бы только Бог ему сил да здоровья, — ласково сказала государыня.

— Всемилостивейшая!.. — только мог выговорить со слезами на глазах Суворов…

С высоко поднятой головой, радостно сверкающими глазами проходил он приемную императрицы.

— Не выдала матушка царица своего верного солдата, — говорил он, приехав к начальнице Смольного монастыря, m-me Лафон, и обнимая свою пятнадцатилетнюю дочь.

— Люби ее, Суворочка, люби ее, дорогая Наташа, и будь ей предана, как я, ее верный солдат.

Маленькая, худенькая девочка, напоминавшая собою больше отца, чем красавицу мать, прижималась к отцовской груди, рассказывая о своей институтской жизни.

— Вот вы, папенька, скоро опять уезжаете, когда-то я вас опять увижу, опять останусь одна.

— Мы с тобой никогда не расстанемся, дорогая Суворочка, всегда будем вместе. Я уезжаю завтра, а все-таки мы будем вместе, ты почаще пиши мне, пиши каждый день, я тоже буду тебе писать. Вот мы и будем каждый день говорить. Ты ведь знаешь, Наташа, моя милая, что тобой одной я живу, твоими письмами… как они облегчали мои страдания, когда я был болен, ранен. Ангел мой, пиши почаще, люби свою начальницу Софью Ивановну — она тебе все равно что мать… Советуйся с двоюродной сестрицей Грушей, худого она не пожелает, а мне пиши и пиши, — говорил старик, покрывая лицо, и голову дочери горячими поцелуями.

На другой день, 25 апреля, он уехал в армию.

В середине июля небольшой отряд австрийских гусар скакал по дороге от молдавского местечка Аджуша к Бырладу. Молодой офицер — начальник отряда — не давал своим гусарам отдыха и лишь менял аллюры с галопа на рысь. Времени терять было нельзя, сильный корпус Осман-паши быстро приближался к Фокшанам, чтобы напасть на австрийцев, силы которых были значительно слабее, и австрийский главнокомандующий, принц кобургский, послал молодого гусарского поручика к Суворову, стоявшему в Бырладе, просить помощи. Турок ожидали с часу на час, оттого посол принца так спешно скакал, не разбирая пути, выбрав кратчайшее расстояние. Отряд уже был вблизи Бырлада, как из-за небольшого пригорка раздались выстрелы и крики о помощи.

Офицер дорожил временем, но, услышав выстрелы, он поскакал со своим конвоем по тому направлению, откуда слышались крики.

Едва гусары обогнули пригорок, как человек восемь конных вооруженных людей, окружавших коляску с проезжими, стремительно бросились в лес. Гусары и не преследовали бегущих. «Очевидно, разбойники, — подумал начальник конвоя, на турок не похожи». И, ускорив аллюр лошади, он поскакал к коляске.

В дорожном экипаже сидели две молодые дамы и молодой человек с рыжими бакенбардами.

— Мы подоспели, кажется, вовремя, сударыни, — сказал офицер, подъехав к экипажу и прикладывая руку к киверу.

— Господин фон Франкенштейн! Вы ли это? — раздался из экипажа радостный крик, и одна из дам приподняла вуаль.

— Маркиза… Маркиза де Риверо! — вскричал с радостью офицер, — сам Бог послал меня к вам… — и он, соскочив с коня, целовал руки молодой женщины. — На вас напали разбойники… Как вы очутились здесь?

— Прежде позвольте вам представить — господин Ричардсон — мой секретарь. Я ехала из Ольвиополя, куда была приглашена, как певица, князем Потемкиным. И вот, когда была уже вблизи ваших войск, австрийской границы, на нас напали разбойники… К счастью, подоспели вы — и мы спасены; грабители успели увезти небольшой дорожный багаж господина Ричардсона и ридикюль моей компаньонки, — указала она глазами на сидевшую рядом с нею молодую женщину.

— Я счастлив, маркиза, я благодарю Бога, что он послал меня… но дальше вам ехать нельзя. Вы рискуете. Вы должны возвратиться и некоторое время выждать при наших войсках, а затем я похлопочу, чтобы вам дали конвой. Теперь же я тороплюсь к русскому генералу Суворову за подкреплениями, и вам придется ехать со мною.

Маркиза сначала протестовала, но молчавший до этого времени Ричардсон поддержал поручика фон Франкенштейна.

— Возвращение теперь бесполезно, — сказал он маркизе по-английски сердитым тоном, как только офицер отъехал от коляски. — С чем мы приедем в Вену? Эти мерзавцы все увезли — все документы были в багаже… Может быть, это и к лучшему… Отряд Суворова для нас будет важнее главной квартиры бездеятельного Потемкина.

— Да, но вы забываете, что Суворова влюбить в себя нельзя, а следовательно, и нельзя заставить действовать так, как это вам надо.

— Кто знает!

Пока австрийские гусары со спасенными ими путниками скакали к Бырладу, разбойники, забравшись в чащу леса, сошли со своих лошадей и начали рассматривать добычу.

Маркиза была права, не признав в них турок. Если бы она была повнимательнее и не так испугалась, то заметила бы, что ограбившие их люди были некто иные, как запорожцы.

— Ну, хлопцы, — сказал, по-видимому, старший из них, — добре мы зробылы, що взялы цю торбу.

— Що же тут доброго, Максыме? Чому ты рад? Одно пысанье, да и тылько… погани цесарци, трясця их матери, не далы забраты и гроши…

— Дурню ты, Иване, гроши туточка, — указал старший на ворох исписанных бумаг.

— Енерал Попов казав, щобы забраты только бумаги, и бильше ничого, — отвечал старший. — Привезем це писанье, енерал даст кучу грошей.

— Енерал енералом, а нимци нимцями, тоди б грошей було бы ще бильше… — вздыхал молодой казак, набивая трубку.

Потемкин нервными шагами ходил взад и вперед по своему кабинету в Ольвиополе, секретарь его, генерал Попов, в почтительной позе стоял у стола.

— Да, теперь нет никаких сомнений, — сказал светлейший, останавливаясь перед Поповым. — Но почему вы не предупредили меня раньше?

— Как я мог, ваша светлость? Доказательств у меня не было, были одни только подозрения… В критическую минуту я решился вас предупредить, но маркиза повернула дело так ловко, что я принужден был замолчать. Если вы изволите припомнить, двадцать седьмое июля прошлого года на балу я доложил вашей светлости об измене, но оказалось, что маркиза, подслушав мой разговор с Путилиным и увидя, что изобличена, сама вас предупредила… Что мог я делать… вы мне не поверили бы…

— Да, не поверил бы, ловко она провела меня… но что с ней делать… Того мерзавца, ее секретаря — повесить, но ее, женщину… нельзя… впрочем, я подумаю, как ее наказать, а пока, Василий Степанович, пошли к Суворову приказ задержать их обоих и содержать под строгим караулом впредь до моих распоряжений.

— Это уже сделано, ваша светлость, — отвечал Попов.

— Отлично… но как к вам попали эти документы?

— Будучи уверен, что маркиза прислана к нам шпионить и, уезжая, увозит с собою нужные для английского правительства и турок документы, я выслал вперед Максимчука с десятью запорожцами и приказал им изобразить из себя разбойников.

Светлейший рассмеялся…

— Ну, теперь понимаю, ее попросту ограбили.

— Не совсем, ваша светлость, австрийские гусары помешали, но дорожный мешок вот с этими документами успели захватить.

— Василий Степанович, жалко мне эту женщину, — сказал своему секретарю задумчиво Потемкин, — но… наказать ее я должен… Тебе ее не жалко?

— Нет, ваша светлость, шпионов жалеть нельзя.