— Ну так что же, согласны вы, батюшка, на мои условия?
— Вполне согласен!
— И графу мстить не будете?
— Бог с ним! Так и быть, прощаю его для тебя! Ну а ты-то на попятный не вздумаешь?
— Нет. Делайте что хотите, — пробормотала она сразу упавшим голосом, повернулась и медленно направилась по тропинке к дому.
Глава X
Подвиг Антропыча
Василий Матвеевич Барятинский был наверху блаженства. Свадьбу решили сыграть после Петровок, — и теперь, пока в доме Рудницких шли приготовления к свадьбе, пока дворовые портнихи, швеи и кружевницы заготовляли приданое — он чуть не каждый день бывал у Мясницких ворот, целыми часами просиживая с своей невестой в саду, любовно глядя в её ясные, как безоблачное небо, и такие же голубые, как прозрачная лазурь небесного свода, глаза и болтая обычный вздор, который только и идёт в голову влюблённым и которому только влюблённые и придают значение.
Хотя такие частые визиты после обручения были и не в московских обычаях, но старик, воспитанный на петровских нововведениях, не препятствовал этим свиданиям молодых людей. И он и Елена Андреевна были счастливы счастьем своей дочери и радовались, глядя на молодую парочку, любовно шептавшуюся в уголке террасы, пока старики вместе с дядей Барятинского играли в карты или мирно беседовали о придворных делах.
А придворные дела, занимавшие всю московскую знать, немало интересовали и Рудницких, и старика Барятинского!
Слухи, носившиеся в последнее время, не предвещали ничего утешительного. Долгорукие усиливались всё более и более, и в придворных кругах почти с уверенностью стали поговаривать о предполагаемой женитьбе молодого царя на княжне Екатерине. Партия Елизаветы Петровны совершенно потеряла значение, потому что государь всё ещё продолжал гневаться на тётку. По крайней мере, принцесса Елизавета безвыездно жила в своём подмосковном имении и почти не появлялась во дворце. Алексей Григорьевич так овладел юным царём, что почти никого не допускал к нему, кроме своих клевретов, и старался удалять его от всех государственных дел, увозя его на самые дальние охоты и прогулки.
Дела государства находились в ведении верховного совета, из шести членов которого двое принадлежали к фамилии Долгоруких; Головкин почти умирал, Остерман почти ни во что не вмешивался, а остальные двое — Михаил Михайлович и Дмитрий Михайлович Голицыны — предпочитали держать руку Алексея Григорьевича. Не потому, понятно, что они сочувствовали его честолюбивым замыслам, не потому, что желали способствовать его возвышению, а просто потому, что им было не под силу бороться с Долгорукими, пустившими такие глубокие корни и при дворе, и в государственном управлении, что не Голицыным было под силу свергнуть их.
Но то, что занимало стариков, то, что волновало их, — мало трогало молодых людей. У них были свои интересы, свои мечты и надежды, и, занятые своим личным счастьем, Анюта и молодой Барятинский как бы и позабыли, что политические интриги могут коснуться и их, что придворное кружево может и их опутать своими тонкими, но крепкими нитями.
Они любили друг друга — и в этом для них заключался весь мир. Какое им было дело до возвышения Долгоруких, когда их сердца бились так согласно, словно вторя друг другу своими ударами.
И только иногда, невольно расслышав фамилию Долгорукого, часто упоминавшуюся в разговоре стариков, Василий Матвеевич нервно вздрагивал, вспоминая свои недавние тревоги и мучения, свою ревность к Алексею Михайловичу и свою дуэль с ним…
Но безоблачное счастье, которое теперь наполняло его, мало-помалу изгладило из его памяти эти тяжёлые воспоминания. Он забыл о Долгоруком и был вполне уверен, что и тот забыл о нём. Тем более что, иногда встречаясь во дворце или у общих знакомых, они не кланялись друг другу, обдавая один другого холодным, безразличным взглядом, каким смотрят на совершенно незнакомого, совершенно неинтересного человека… И Барятинский был убеждён, что Алексей Михайлович примирился с неизбежностью судьбы, простил своему недавнему противнику предпочтение, оказанное княжной Рудницкой, и утешился новыми победами, потому что с некоторого времени стали сильно поговаривать об его ухаживании за дочерью графа Апраксина, — ухаживании, которое, по всем вероятиям, должно окончиться свадьбой. Но Барятинский ошибался.
Долгорукий ничего не забыл, да и не хотел забыть. Его самолюбивый, злобный характер не мог примириться с удачей соперника. Правда, встречаясь с Василием Матвеевичем, Долгорукий окидывал его равнодушным взглядом, — но это было тогда, когда Барятинский смотрел на него. А вслед ему он бросал такие злобные, полные непримиримой ненависти взоры, что, оглянись Василий Матвеевич и поймай один из таких взоров, — он невольно бы испугался и не стал бы надеяться, что прошлое Алексеем Михайловичем так же забыто, как и им.
Нет, князь Долгорукий ничего не забыл.
Не забыл он и приказания, данного Антропычу, который всё ещё медлил с его исполнением, — и ещё недавно, призвав его к себе, сказал:
— Ну что, старая крыса, долго ты тянуться будешь?
— Погоди, ваше сиятельство… Подходящего случая не выходило… — ответил старик.
— Так его, этого случая-то, может, и до второго пришествия не дождёшься… Уж я ждал-ждал, да и жданки-то потерял.
Антропыч развёл руками.
— Ничего не поделаешь, государь князь. Что касаемо до меня, — у меня всё налажено. Как птичка в силок, — тут ей и щелчок. Да и в силок-то ещё не заманили…
— Да и вовек, может, не заманишь?! — сердито воскликнул Долгорукий.
— Зачем так, ваше сиятельство, говорить… Заманить — бесперечь заманим, — обидчиво возразил Антропыч. — Погодить только надоть.
— Смотри, старый дьявол! Догодишься ты их свадьбы. Петров день-то не за горами.
— Будьте без сумления, ваше сиятельство, — отозвался Антропыч. — Время не упустим. А что годить надо — так сами ж вы изволили так препоручить.
— Я?! Да ты с ума сошёл!
— Ну, вот ещё! Не ваш приказ, чтобы с опаской действовать… Коли бы без опаски да на белу свету — так хоть нонче прикончить можно. Только как бы потом шума не вышло…
— Нет-нет, шуму не надо, — торопливо промолвил Долгорукий.
— Ну, то-то и оно-то, — снисходительно улыбаясь сухими губами, заметил старик. — А сами горячиться изволите. Уж будьте спокойны. Что Антропыч сказал — так и будет. Изведём вашего ворога. Только обождите малость, дайте мне его в ловушку заманить…
— Ну, ладно, старая карга, — после небольшого раздумья согласился Алексей Михайлович. — Но только попомни: коли они обвенчаются да ты время упустишь — не быть тебе живому: своими руками придушу…
И он так гневно сверкнул глазами, что Антропыч вздрогнул всем телом и кубарем выкатился из комнаты.
Старику не было никакого расчёта обманывать своего гневного господина. Прежде всего он хорошо знал его характер и потому был уверен, что Алексей Михайлович не задумается исполнить свою угрозу и без всякой жалости убьёт его, если он не сдержит слова. Кроме того, он рассчитывал ограбить Барятинского, попользоваться немалым, так как он уже пронюхал, что Василий Матвевич носит с собою большие деньги. Откуда он получил эти сведения, — это была его тайна; но это в действительности было так. Барятинский в прежнее время, до знакомства с княжной Рудницкой, был страстным игроком, хотя и не был кутилой. И чтоб иметь при себе свободные деньги для игры, он носил сотни три золотых, зашитыми в поясе под мундиром. Играть он потом бросил, но пояс с золотой начинкой продолжал носить по какой-то странной привычке. Вот на этот-то пояс и рассчитывал Антропыч, как на липшее вознаграждение за исполнение страшного дела, взятого им на себя по поручению Алексея Михайловича. И если до сих пор он ещё не покончил с Барятинским, так только потому, что преступление требовало чистой отделки, что нужно было спрятать все концы в воду, а для этого требовалось непременно заманить Василия Матвеевича в какое-нибудь глухое место, чего до сих пор сделать не удалось. Антропыч всё выжидал удобного случая и наконец-таки дождался.