— Садись-ка, Иван, — сказал он, усаживаясь сам в кресло. — Мне с тобой поговорить надо.
Иван Алексеевич недовольно передёрнул плечами, презрительно улыбнулся, но всё-таки сел и спросил:
— О чём это ещё?
— Скажи ты мне на милость, с чего ты это дурить-то вздумал?
Иван Алексеевич свистнул и быстро поднялся с места.
— Опять старые песни! И как это вам, батюшка, не надоест попусту языком трезвонить! Чай, я не малолеток и без вас хорошо знаю, что мне делать надо. Хочу гулять — и буду гулять, и никто мне в том запрета положить не смеет! — И он резко шагнул по направлению к двери.
— Постой, шалая твоя голова! — воскликнул Алексей Долгорукий, вскакивая с места и почти насильно удерживая сына.
— Никто тебе запрета и не делает, а коли я с тобой говорить стал, так не почему иному, а просто из жалости. Ведь гляди ты на себя, на кого ты нынче похож!
— Эх, батюшка! — досадливо отмахнулся Иван.
— Ничего не батюшка! И рукой отмахиваться нечего. Ведь в самом деле стыдно, что таким пьянчугой князь Долгорукий сделался! Глядеть-то на тебя и противно и жалко!
— Ну и не глядите! — опять вспыхнул Иван.
— Да и не глядел бы, кабы ты не плоть моя да кровь был! Ведь пойми ты, Ваня: извёлся я, на тебя глядючи! Ведь чую я, сердцем чую, что неспроста ты это колобродить стал. Ведь, видимо, горе какое-то тебя ест. Ну и скажи мне толком, что с тобою попритчилось? Ведь пойми ты, глупый, — не враг я тебе!..
И в голосе Алексея Григорьевича зазвучали такие мягкие нотки, что Иван удивлённо поглядел на отца. Непривычны ему были как-то и эта ласковость тона, и этот любовный взгляд, которым глядел на него отец, всегда суровый и необщительный. И совершенно против воли молодой человек почувствовал, как в его сердце закопошилось отзывчивое тёплое чувство, что и в нём воскресла давно заглохшая сыновняя любовь, — и он, в свою очередь, бросил на отца смягчённый ласковый взгляд.
Алексей Григорьевич заметил, какое впечатление произвели на сына его слова, и не стал терять даром времени.
— То-то, Ваня, — снова заговорил он, — напрасно ты на меня всё это время зверем смотрел. Ведь как-никак, а нам с тобой не пристало в ссоре жить, особливо теперь. Знаешь, как на нас все зубы точат. Чуть повихнись мы малость, так нас сковырнут, что и поминай как звали. Потому и не след нам друг на друга злиться. Будем в мире жить, — и нам всё нипочём, всякую препону обойти сумеем. Ведь вот вижу я, что у тебя горе есть, — ну и скажи мне, авось и поправим дело.
Иван всё время слушал отца, не прерывая его ни малейшим жестом и низко опустив голову. А когда отец кончил, он печально усмехнулся и сказал:
— Нет, батюшка, не можное то дело: моего горя никому не избыть.
Алексей Григорьевич улыбнулся и покачал головой.
— А знаешь, Иван, я ведь догадался, что тебя за горе точит… — сказал он. — Чай, у тебя зазноба появилась?
Младший Долгорукий нервно вздрогнул и прошептал:
— Верно. И от той зазнобы я и места себе не нахожу…
— Ну вот видишь, глупый! Давно бы сказал. Не велика ещё эта беда. Присватывайся, да и давай свадебку играть.
Иван Алексеевич тяжело вздохнул и промолвил:
— Моя зазноба за меня не пойдёт.
Отец расхохотался.
— Вот тебе раз! — воскликнул он. — Да ты, никак, Иван, с ума спятил! Да какая же это невеста сможет Ивану Долгорукому отказать? Такой ещё не народилось. За тебя всякая с радостью пойдёт.
— Эта не пойдёт.
— Да кто «эта»?! Сказывай толком.
Иван Алексеевич встал с места, подошёл к двери, приотворил её, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, затем снова уселся и тогда только сказал:
— Принцесса Елизавета Петровна!
Алексей Долгорукий даже руками развёл от удивления.
— Вот тебе раз! — произнёс он. — Неужто?..
— Вот с этой-то любви на меня и дурость напала! — отозвался князь Иван. — Хотел её пересилить спервоначалу, да не смог. И наяву-то она мне всё грезилась, и во сне-то мне от неё покою не было, — ну и зачертил, чтобы хоть немного забыться. Да нет, не забудешь! Уж так-то я колобродил всё это время… Иному бы пора на погост отправиться, а я, вишь, всё жив да всё о ней думку думаю.
Горькая улыбка скользнула по его губам и затерялась в глубине сразу затуманившихся слезами глаз.
Алексей Григорьевич молча поглядел на него несколько секунд и потом промолвил:
— Эх, Иван, Иван! Погляжу я на тебя, какой же ты ещё глупый! Чем всю эту дурость на себя напускать, заслал бы сватов — да и кончено дело!
— Да ведь это немыслимо! — простонал Иван.
— Да ты пошли.
— И посылать нечего!
— А хочется тебе счастья?
— Господи! — воскликнул Иван. — Да я, кажись, с ума бы сошёл с такой радости!
— И с ума сходить нечего! Ты только меня слушайся. Вот объявит не сегодня-завтра государь Катю своей невестой…
— Да нешто это возможно! — перебил Иван.
— Коли сказываю, — стало, возможно. Всё дело теперь вот как налажено, и не сегодня-завтра сие совершится. Так вот опосля этого мы и донесём государю о твоей любви. Он тебя так любит, что, наверно, сам в сватах будет… Ну а ему уж принцесса Елизавета Петровна отказать не посмеет.
— Хорошо, кабы так было, — прошептал Иван.
— Да уж будет. Ты только дурость свою брось. А самое главное — смотри, Иван, старайся его на брак с Катей настраивать. Ну а опосля и за твои делишки примемся… Так как же, Ваня, идёт, что ли?..
Иван подумал немного, потом быстро поднялся с кресла и протянул отцу руку.
— Идёт, батюшка!
— Ну вот и ладно! — обрадовался Алексей Григорьевич. — А теперь давай поцелуемся.
И отец и сын бросились друг другу в объятия.
Глава II
Царственный сват
Принцесса Елизавета Петровна, проживая в своём подмосковном имении Перове, и не думала возвращаться в город. Она даже рада была, что её все оставили в покое и она могла жить такою жизнью, какая ей нравилась.
Вдали от придворной жизни, от придворных козней и интриг, она отдыхала душой на лоне сельской природы, к которой чувствовала какое-то особое пристрастие. Окружённая небольшим штатом искренно преданных ей людей, она жила самою спокойною жизнью, поздно вставая, ещё позже ложась спать, целые дни проводя или на селе, или в громадном саду, окружавшем перовский дом. Она страстно любила простые деревенские песни, и каждый день в её саду звенели молодые девичьи голоса, слышались звуки бандуры и балалайки, слышался её весёлый, беззаботный смех.
Московские гости навещали её очень редко, да она и не любила их наездов, потому что эти визиты всё-таки растравляли её сердечные раны. Ей волей-неволей приходилось заводить разговоры о придворных делах, волей-неволей приходилось отвечать на неизбежные вопросы, почему она не возвращается в Москву. Особенно в этом отношении ей надоедал Алексей Юрьевич Бибиков, несмотря на свои шестьдесят лет, поклонявшийся ей и считавший своим непременным долгом приезжать к ней хоть раз в неделю, сообщать все придворные новости.
В последний раз он положительно даже надоел Елизавете Петровне: и своей старческой любезностью, и нескончаемыми рассказами о том, что делается в Москве.
— И к чему вы мне всё это говорите? — набросилась на него наконец Елизавета. — Совсем мне это неинтересно знать, и слушать-то я этого вовсе не хочу!
— Ну как так, матушка, ваше высочество, неинтересно! — возразил Бибиков.
— Верьте слову, никакого интереса нет.
— Ну уж простите, не поверю! Чай, государь император не чужой вам: племянник небось родной… А ведь он совсем ребёнок. Кроме вас, доброго-то родственного совета ему никто не даст.
— Так вот вы и дайте.
Бибиков испуганно замахал руками.
— Что вы, что вы, матушка, нешто это возможно! Да я не посмею.
— Да почему же не посмеете?
— Как можно! И не послушает он меня, да и Долгорукие меня живьём съедят. Чай, вам ведомо, в какой они силе. Своя-то шкура каждому дорога!
Елизавета весело расхохоталась.