— То-то! Значит, сам этим своим докладом обо мне ты, Андрей Иванович, показал, что нашим союзом не брезгуешь? А мы тебя, поверь, дружески примем — начистоту. Что можем попросишь, так сделаем теперь же, а не сможем, буде потерпится, — подожди… Твоё — твоим и останется…

— Да я много бы и не думал просить… Но сами посудите: у каждого из вас, при теперешней дороговизне, есть чем пробавляться из запасов в деревеньках, а коли дворов-от нет — как хочешь тяни, всё из одного жалованья. А генерал-майорские, хотя и восемь сотен с походцем, на всё не растянешь. Стало, нужда крайняя заставляет перед друзьями высказать неимущество и попросить помочь: заполучить малую толику дворишек, хоша здеся — где ни есть в чухонщине, коли не из новгородских волостей…

— Да будто и впрямь покойник-от обошёл тебя за царевичев-от розыск [48]? — спросил недоверчиво Толстой.

— Обойти не обошёл… и дал кое-что, да при управленье Разрядом у Зотова в списках стояли дворы якобы наличные, а на деле землица пуста была, «понеже крестьяне разбрелися, неведомо куда»… Вот мне таких и отсчитали дутых двести дворов господа Сенат, а как удосужился я и с мерзецом Чернышёвым Гришкой, при ревизии, до справки дошло, она показала вместо двухсот дворов только тридцать жилых, да и в тех дворах бабы одни с робятами. Что же тут поделать? Коли бы могли господа сенаторы вспомочь нашему убожеству: вошли бы в разбор нашего челобитьица да воротили бы мне людей, рабочих, по количеству дворов прежнего жалованья. Ведь, в сущности, награда не в награду, коли до нас не дошла и дано не то совсем, что назначено.

— Оно так, конечно, — сказал Матвеев. — А в какой губернии? Коли из моих — подавай! Выделим и по старому указу. А коли не моей губернии, проси особо государыню, и Пётр Андреич поддержать может.

— Охотно! Как своему не поноровить… Только слушай — не ворочайся, коли к нам переходишь.

— Какое тут ворочанье, Пётр Андреич! — чуть не сквозь слёзы выговорил, напустив на себя скорбное чувство, проходимец Ушаков.

— Ладно! Давай лапу… Стукнем на дружбу! Разнимай, Пётр Павлыч! Наш — так нашим и будем считать. Да тотчас и работу дадим на искус. Исполнишь?

— Почему не так, коли можем…

— Как не мочь, коли захочешь…

— Говорите.

— Баял ты, что пара новых господчиков здесь, чего доброго, окажется в приближенье. Так ты сведи-кась с ними знакомство, не тратя напрасно времени, да пощупай, как и что. Чего нам от них ждать? Как высоко могут летать, к примеру? Куда норовить стараются? Какие норовы с изнанки есть али открываются? Словом — разузнай и верно назначь — что за люди, чтобы меры взять: как их приручить что ли, али, не то, ножку подставить…

— Да как же тебе этих будет приручить, коли Сапегу смекаешь в ход пустить [49]? — спросил развязно Андрей Иванович.

— Мало ль что думается… Да не всё то удаётся, что думается! Ино и сдумал, да видишь — потерпеть может, и за другое можно попридержаться. Я к Сапеге не привязывался, а коли некого было подсунуть другого, надо было пустить и полячка, коли бы успеть только Сашке нос утереть. А коли слышим теперь про этих ловчаков и про то, что Сашка почуял, что они могут его против шерсти погладить да поотодвинуть от кое-кого подальше… можно и около них попробовать.

— Смотри, Пётр Андреевич, не дай маху только, — отозвался Шафиров.

— А что тебе? Тебе, словно, претят немчики, после того, как вас, умников — и тебя и Головкина — ласковый Остерман оттирать начал [50]? — со смехом ответил Толстой.

— Нет, я не думал об Остермане, теперь ему немцы лифляндские самому не с руки. Любит он связи водить со своими немцами, дальними. А подумал я, как бы этих Левенвольдов не прибрал к рукам сам Головкин? Теперь с Ягужинским породнился, так ино, где сам не успеет, зятя сунет, а тот без мыльца въедет куда угодно…

— Насчёт Павлушки, господа енаралы, не извольте сумненья иметь. Его милость, первое дело, с угощеньица однажды вечерком у графа Петра Андреича — рыльца не может людям показать… больно неказист: расквасил как-то. А другое дело, хотя бы и рыльце было в исправности, за проказы прошлогодней весны с доносцем [51] сидеть должен без шпаги. И сидеть будет молодцу столько, сколько Андрею Ушакову Господь Бог на душу положит!.. — с чувством собственного достоинства выговорил генерал-разыскиватель.

— Ого-го, какой же ты, парень, молодец! Дай же на тебя посмотреть взаправду! — крикнул граф Матвеев и подошёл к Ушакову. — Так ты, голубчик, как видно, не зеваешь?! Да как тебе удалось разузнать про Павлуху, что это он смастерил потихоньку доносец на такого молодчика, как Монс? Мы думали и говорили даже, что из Кантемировских… Дуня, например…

— Да она-то само собою, а Павлуша, известно, Дуне поноровил, — ответил Ушаков Матвееву.

— Значит, и Чернышейкам теперь не лафа будет? То-то они и заехали в Белокаменную. Никого не принимают. Слух пустили, что Авдотья Ивановна на сносях. «От кого бы это? — подумали мы. — Нет ли потаённого кого-нибудь?» Ан тут вот чем пахнет… Отводец… чтобы покуда не тревожили…

И Матвеев стал ходить взад и вперёд по келье Петра Андреевича.

— А что, не слышно ль у вас было в Москве ещё кой-чего? — спросил с участием Толстой.

— Да что слышно? Мне вот из Ярославля, с Нижнего и из-за Костромы привезли разом три письмеца. Стал читать — гляжу, а все они как одно… слово в слово… Угрозы Сашке… Обвиненье его в предательстве отечества и в воровстве…

— Ну, то же, значит, что и к нам присылают… И вы говорите, вам доставлены с Волги? — спросил Шафиров.

— Да… оттуда, — ответил Матвеев и сел подле хозяина, ненароком взглянув на него. Тот с чего-то потупился и упорно стал глядеть в пол.

Ушаков мгновенно заметил это и принял к сведению.

На минуту воцарилось молчание.

— Так я, Пётр Андреич, относительно камер-юнкеров твоё поручение, знай, приложу всё своё старание выполнять… А ты будь завтра во дворце всенепременно сам, после полудня. Мы там должны, неотменно помни, встретиться. Я подам тебе челобитьице, и ты доложишь благочестивейшей и слово замолвишь насчёт усердия и прочего, чтобы направить дельце-то о дворах как следует. А я вам слуга вполне. Что повелите — всё готов. А теперь прощенья просим. Людей я сниму. А ты держи ворота на запоре да и пролазу с переулка вели забить на свой двор.

— Ладно! Будет всё по твоему желанью. Только не окажись предатель! А то ты вечор у меня кое-что оставил. Коли ты пойдёшь на попятный, мы и дадим ход твоей потере.

— Какой такой?

— Не знаешь, — тем лучше.

— Да, может, не моя?

— Твоя… не изволь сумневаться, руку Андрея Иваныча я знаю хорошо и могу различить.

— Что же бы это такое? — сказал в раздумье Ушаков. — Скажите на ухо?

— Сказать — почему не сказать, а дать — не дам! Моя находка. И не спрашивай! Давай ухо!

Ушаков приставил ухо ко рту Толстого, и тот что-то шепнул ему, но так тихо, что из собеседников никто не слыхал, кроме Андрея. Он же вздрогнул и побледнел, закусив губы.

— Так будь же нам верен, дружище! И до той поры, как задумаешь предавать, ничего не опасайся. В сохранности и неприкосновенности твоя потеря. А насчёт её значения для тебя, я сам полагаю, умею судить, не хуже тебя.

— Жаль, конечно, что досталось тебе, да впрочем, пустяки! — стараясь отделаться шуткою, отозвался Ушаков, видимо сконфуженный.

Толстой непринуждённо захохотал, но со злою иронией, как показалось Шафирову, стал поддразнивать Ушакова:

— Пустяк… Совсем пустяк! Только головы чьей-нибудь стоить может.

Когда происходил этот разговор на одном конце Васильевского острова, на другом конце после отъезда государыни и гостей вёлся следующий разговор у мужа с женою. Говорили у себя князь с княгинею, Меньшиковы.

— Верь, Саша, ты доходишь до безумства Ты прямым путём стремишься к гибели… и безвозвратной.