— Я ведь — ты знаешь очень хорошо — не особенно льну к Толстому с братьей, хотя и сильны они. Я не верю в прочность их силы. Сашка знает всё, что у них делается, и через Алёшку постарается добыть предложеньице, которое или совсем уничтожит их дело, или даст этому делу другое направление.

— Ну… я не совсем могу согласиться с этим… — возразил Ягужинский.

— Да как не совсем? Полно… Возьмём хоть совет ваш в самую свадьбу цесаревны. У всех у вас закипело сердце от Сашкиной выходки. Все решили собраться немедленно и покончить с ним, учредя совет. Стали рассуждать, и все перессорились. Ты первый, и, правду сказать, тебе-то и непростительнее всего было так поступить.

— Теперь, пораздумав, я, пожалуй, могу перед тобой сознаться, что не признаю себя правым и даже виню во всём. Но тогда… вгорячах…

— Тотчас после обеда… хотел, может, сказать… Тостов так достаточно было, — рассмеявшись, ехидно сострила Чернышёва, а Павел Иванович хотел улыбнуться, но лицо его приняло выражение лёгкой досады, ослабленной, разумеется, смирением кающегося грешника, которому уже отпущен прошлый промах.

Авдотья Ивановна лукаво погрозила пальчиком и промолвила с нежным упрёком:

— Смотри же, Павлуша! Со мной не думай устроить что-нибудь на то похожее. Я сумею проучить, не теряя, как и они, дружбы с тобой, но почувствительнее накажу, чем только обход местом в совете. Я потому должна это тебе сказать, что у нас с тобой кроме партии Толстого с братией есть противник не им чета. Он опаснее, потому что несравненно умнее и тоньше, да и ближе, чем они, становится нам поперёк дороги… Знаешь, о ком я говорю?

— Не совсем вслушался… Повтори, — отозвался Ягужинский.

— Чем повторять, прямо скажу: Аграфена Волконская. Покуда я успела её от Самой пооттереть… Надолго ли — трудно сказать… А это такая баба, из которой десять мужиков-хитрецов, вроде твоего тестюшки, выкроить можно… Её цель — забрать власть в свои руки. Подладиться к кому угодно княгине Аграфене не стоит никакого труда, было бы только время да возможность подойти. Стало быть, против неё нет другого средства, как не давать ей хода… Знаешь ли, на что она бьёт?

— Узнаю, коли скажешь…

— А сам и догадаться даже не можешь?

— Да с чего догадываться-то? Я ничего не слыхал даже о том, что она сильна при Самой.

— Так сильна, что и слова нельзя высказать против, а нужно всем соединиться да разбивать всё, что она только ни выскажет Самой… Отговаривать нужно, разумеется, сперва, чтобы позатянулось дело, а потом и подавно, чтобы забылось.

— Да что ж она такое затевает?

— То же, что и мы… только гораздо ловчее… Заговорит-заговорит и подведёт турусу такую, что Сама выскажет то, что ей нужно, а она, хитрячка, словно тут ни при чём.

— Всё прекрасно… но чтобы разбивать её планы, нужно, я думаю, верно знать, на что она метит? — спросил, перебивая Авдотью Ивановну, Ягужинский.

— Да говорят же тебе, что метит она на то же самое, на что и мы, — управлять Самой… Только дело-то её самое мошенническое.

— Не понимаю! Коли бьёт она на то же, на что и вы, то как же вам удастся, отговоривши по её предложению, направить то же самое, только от себя?

— Да кто же тебе говорит, что то самое? Вестимо, то самое нельзя, да и не нужно… А нужно своё пустить в ход, чем государыню занять и чтобы ей больше понравилось. И увидела бы она, что Аграфенино предложение хуже, чем наше…

— Да как же хуже-то, когда по её словам не сделается?

— На словах, разумеется, — договорила с сердцем Авдотья Ивановна, видимо начиная кипятиться от противоречия Ягужинского.

Тот поглядел на хозяйку не без удивления и, дав ей немного успокоиться, прибавил:

— Всего лучше с чего-нибудь начать разбирать Аграфенины затеи. На чём же ты в последний раз, например, заметила, что Аграфена подставляет тебе ножку?

— Да вот на чём: сидим мы да калякаем с Самой, вдруг подходит Бията и на ухо что-то начинает шептать. Её выслушали, махнули рукой в сторону лестницы. Баба кивнула головой в знак того, что поняла, и ушла. Через минуту слышу — шуршит реброн в коридорчике и на лестницу. Выждала я с четверть часа; вижу, Сама мнётся. «Прощенья просим, — молвила я, — никак ваше величество изволите поджидать кого ни на есть?»

— Д-да… — с неохотой ответили мне, — в другой раз заезжай.

— Вышла я в переднюю и попросила вызвать попрощаться ко мне Анисью Кирилловну. Пошли за ней, а я стою да смотрю в щёлку в коридорчик и вижу: прёт сверху княгиня Аграфена Волконская. В дверях её встретила Сама и ну целовать… Пойми ты — целовать! Словно друга какого ненаглядного, с которым невесть сколько не видалась. Во мне, знаешь, всё поворотило! Вот уж не ожидала-то! Эту толстуху в друзья такие, думаю, приняла… С чего такая благодать? Дней через пять прихожу. Доложили; повелела ждать. А у Самой такие россказни и смехи и чей-то голос — не вдруг я признала — повесть прехитрую ведёт о том, чтобы матушка-государыня не изволила никому много вверяться. Что все, окружающие её величество, норовят тянуть на свою руку, а до подлинного желанья Самой никому и дела нет. Пела, пела и стала словно вставать, прощаться. А Сама её опять уговорила сесть. Я битых четыре часа прождала… всё меня не зовут… Послала спросить: соизволят ли принять, или в другой раз? В другой раз пусть попринудится пожаловать — услышала я приказ и с бешенством ушла. Иду домой да и думаю: дай-кась и я удеру им штучку. Воротилась… Пообедала у себя… Велела сани подать и… к Сапеге. Чего, говорю, ты глядишь? Не чуешь разве, такая приязнь завелась… что говорят-говорят и наговориться не могут целые дни… всем отказывают. Это неспроста… Тот закручинился. Нечего, говорю, робеть, а надо вдосталь спознать: как и что. Пойдём-ка вместе… Ты скажи, что меня насильно повёз… вот и разберём, по разговорам, что там зачинается.

— Ну и что ж? — нетерпеливо перебил Ягужинский.

— Дай срок, дойдём… узнаешь…

— Так говори скорее. Очень занятно…

— То-то, занятно… Мне уж было не до занятности. Почуяла, что готовит баба неладное — всех норовит оттереть да одна владать. Врёшь, думаю, это старуха ещё надвое сказала. Приехали. Сапега прямо вломился, а меня ведёт за руку. Сама так себе, ничего… Указала глазами, сесть где мне. Я и села подле княгини Аграфены. Что соловей твой распевает, словно сваха заправская: за что Самой, нашей матушке, век молодой губить — замуж, вишь, лучше идти! Понимаешь ты, куда гнёт? Ну, коли это, голубушка, у тебя в предмете, так наше дело, думаю я, не плошать, неравно и впрямь сосватаешь.

У Ягужинского скользнула по лицу страшная улыбка, и он кинул взгляд на лицо Авдотьи Ивановны, сохранявшее прежнее злое выражение, показывавшее, что она как бы верила осуществлению высказываемого плана! Павел Иванович сосредоточил все силы своего ума, чтобы понять конечные планы Чернышихи.

Желая скорее и точнее проникнуть в них, Ягужинский, крепко заинтересованный дальнейшим ходом рассказа хозяйки, весь обратился в слух, боясь проронить слово из того, что услышит. Но ожидания его не оправдались. Заметив ажитацию гостя, хозяйка заговорила о приёме Сапеги и пустилась делать свои заключения о том, как много значил теперь польский магнат при лице высокой особы, на которую думала действовать княгиня Волконская. Но этот вопрос Ягужинский сам обсудил со всех сторон, и потому он не представлял для него интереса. Павел Иванович желал скорее узнать имя предполагаемого кандидата, и нетерпение его росло по мере того, как Авдотья вдавалась в ненужные подробности. Наконец он не вытерпел и спросил:

— Да кто же кандидат Волконской-то?

Эти слова, как внезапно раздавшийся удар грома, заставили рассказчицу вздрогнуть и разгневаться: она забыла и то, что не успела договорить, и потеряла самую нить рассказа.

Выругавши кого-то в третьем лице, она продолжала:

— Мы тотчас и положили настаивать на приближении к Самой внучат. На Елизавету Петровну я взялась действовать непосредственно и к ней приставляю свою верную Дуньку.

— Какую такую? — спросил Павел Иванович.