— Я охотно присоединяюсь к этому мнению князя Василия Владимировича и берусь поддерживать в собраниях наших, по Сенату, этот дух, да и в Синоде могу присоветовать призвать к Георгию Дашкову ещё других русских архиереев, которые бы сторонника немцев Феофана [73] в свою очередь скрутили понадежнёе…

— Это само собой, а ещё лучше для усиления русского влияния в делах в это царствование — восстановить патриаршество, в лице русского… Тогда Георгия, например, можно в патриархи, — высказался Скорняков-Писарев.

Этот вывод всех поразил и заставил задуматься.

— Только восстановить патриарха надо без прошлой страшной силы, какая была при Филарете [74]. В светские дела правительства пусть он не суётся, а тогда только высказывает мнение, когда его спросят. А по владению монастырскими вотчинами мы сообща поставим управителей — стряпчих; он — со своей стороны, мы — со своей; игумнам же, архимандритам и архиереям в имущество и владенье им не вступаться. Им на содержанье всем можно назначить достаточно…

— И я так же думаю! — воскликнул граф Мусин-Пушкин, прибавив с самодовольством: — Мы уж кое-какой завели, кажется, порядок… чернецы уже попривыкли к надзору… потакать им нечего…

— Н-ну! Коли патриарха-то поставите вновь, он, чего доброго, и упираться станет, где представится возможность, — заметил как бы вскользь Шафиров, поглядев на Мусина воспросительно.

Вместо него ответил Толстой:

— Я не стою за патриарха, но, думаю, обуздывать его можно будет, когда он один с нами будет сидеть в совете и крепить своею рукою определения… Тогда только Синод следует подчинить совету, как и Сенат.

— Да согласятся ли сенаторы-то стать из правителей полноправных в подчинённые совету? Тут выйдет немалая рознь и пререкания, — заметил Шафиров.

— Конечно, своей волей они этим правом в пользу совета не поступятся, так же как и синодские; нужно властью государыни установить это подчиненье. Сенат надо разделить на коллегии и к коллегиям расписать по сенатору или по два, — также и духовное управление, разделить на департаменты. Кому придётся в котором сидеть, тот за ход дела и отвечает, как президент или вице-президент коллегии. А не то — быть синодским и сенатским членам относительно выполнения предписаний совета как членам коллежским: и самим дело вести, и ревизии подвергаться, и отчёты подавать… всё как следует.

— Важно бы всё это, конечно, граф Пётр Андреевич, что говорить… только трудное это дело! — сказал Мусин. — Особенно при женской руке, коли оставить ей вожжи держать, а махину эту в ход пустить. Тут со всех сторон начнутся подкопы под вас, воротил, и удержаться вам будет очень трудно. Скатитесь.

— Всех не скатят. На место скаченного другой явится, а опасность потерять место заставит усидевших плотнее соединиться… действовать заодно…

— Да, найдёшь ты у наших бояр единодушие, держи карман… Коли кого скатят, на его место десять примутся ухаживать, торгуя совестью. И для удержки у тех же немцев придётся помощи просить, — выговорил не без самодовольства Скорняков-Писарев.

Настала новая, довольно продолжительная пауза. Прервал её опять Толстой, вопросом Скорнякову:

— Скажи, однако, Григорий Григорьич, что это тебе дались одни немцы да немцы? Почему это ты без их участия не допускаешь у нас ничего путного и с чего это ты думаешь, что они могут быть поддержкою, а мы сами друг друга способны только съедать и продавать? Другой со стороны, не зная тебя, невольно ведь подумает, что ты словно подослан их нам навязывать да выхваливать их содействие.

Скорняков обиделся.

На остальных присутствующих это пререкание произвело неприятное впечатление.

К счастию, Шафирову удалось прекратить распрю. Обратившись к Григорию Григорьевичу, он сказал ему:

— В моём деле ты оказал такую же медвежью услугу сразу нескольким. О себе я не говорю… Вину свою признаю [75] и не отпирался от неё. Но её бы не было без твоей подслужливости Сашке Меньшикову. Ведь и ему ты теперь не верен, находясь между нами. Стоило ли губить тебе меня за мнимую вину мою, когда я заботился, по родству, чтобы брату дали заслуженное? Я на тебя не гневаюсь за прошлое, но прошу тебя дружески пожалеть сколько-нибудь нас и не продолжать больше ничего такого, что может тебе представиться годным для отомщенья за свою мнимую обиду, когда здесь ты один и есть зачинщик.

Тон сказанного Шафировым был самый дружелюбный и миролюбивый, так что Скорняков, совсем усмирившись, тихим голосом продолжал:

— Прости меня: кругом виноват… Никто бы так не вразумил меня в вине моей, как ты, Пётр Павлыч… — И затем, обратившись к другим, прибавил:

— Простите, господа честные…

Когда все успокоились, князь Долгоруков заметил шутя:

— Дальше Сената — в качестве правления дел сообща по коллегии — такого горячку, как Скорняков, и садить нельзя…

— Я того же мнения, — вступил Дивиер. — Насколько, господа енералы, удалось мне понять из сказанного, нас, сенаторов, вы думаете засадить за слушанье текущих дел — не более. И в этом я нахожу, при второстепенной роли Сената, пожалуй, самое подходящее отправление. Думаю, что если мне удалось кое-что сделать не совсем дурное по заведованию порядком в столице, это именно потому, что отдавался делу с охотою и вникал в него. Поэтому за разделение дел я готов стоять убеждением в проке, могущем от того быть. Особенно когда видишь, с каким малым вниманием слушаются дела в общем-то присутствии Сената… Каждый надеется услышать мнение другого и, надеясь, ленится вникнуть сам. А если отвечать за решение придётся самому судье-докладчику, так и иначе возьмёшься за него, и не раз прочитаешь да сообразишь: как бы и так, и так повернуть, не лучше ли выйдет? Вот, к примеру сказать, простое дело — данные на землю! К чему бы они? Благо есть что давать! А вот с тех пор, как начал я выдавать их, сколько уж открывается споров, с которыми ещё покуда можно разобраться; а если запустить год-другой, то и выйдет путаница. То же и с сенатскими решениями.

— Я так и знал, что из тебя и сенатор выйдет каких много, — поддержал Шафиров генерал-полицеймейстера. — Человек как ты, Антон Мануилыч, всюду будет пользу приносить. А что касается до твоего прямого художества — это, конечно, исполняемая тобою должность генерал-полицеймейстера! Тут уж никто тебя не заменит, говорю тебе истинную правду, не думая нисколько льстить.

— Очень благодарен тебе, Пётр Павлыч, но, к несчастью, далеко не все умные люди так думают, как ты! Вот мой светлейший шурин не признает за мной никакой заслуги и идёт против всякой предлагаемой мною меры.

— У светлейшего шурина твоего, — сказал князь Долгоруков, — Антон Мануилович, свои расчёты. Он боится, чтобы ты ему ножку не подставил.

— При настоящей владычице нашей ему нечего бояться такой напасти. Всех, кто перегонит его на шаг, он столкнёт с дороги.

— Так, конечно, выходит! — озирая гостей своих, решил Толстой. — Плетью обуха не перешибёшь… надо посмотреть, да побольше присмотреться к тому, как пойдут дела с советом. А теперь довольно морить нам себя толками о делах… И вправду иной думает, что мы собрались ковы строить другим, а не провести сами приятно время, свидевшись так кстати.

— И в разговорах приятно время делить, — заметил серьёзный Шафиров.

— А лучше пить да потчевать друг друга! Утро вечера мудренее! — отшутился хозяин, завидев показавшийся в растворённых дверях поднос с наливками и закусками. Поднос был поставлен на средину стола, и хозяин ласково произнёс, встав и поклонясь в пояс:

— Милости просим, не обессудьте, братцы. Берите чарки сами… Холопов долго я не терплю в своём кружке, за разносом…

И началась непринуждённая пирушка с чоканьем, шутками и песнями, кончившаяся за полночь.

Светлейший князь счастливо покончил свои разъезды и воротился совершенно успокоенный. В Почепе он сам пересмотрел все собранные у управителя грамотки и записки, на которые как на улики указывал доноситель противник. Взяв с собою самые опасные, князь сжёг остальные и проехал по рубежу, разыгрывая роль попечительного о государстве военного администратора. Появление его светлости в Риге наделало толков, но все вестовщики гнули в сторону совершенно противоположную истинным побуждениям и планам герцога Ингрии. Ближе к истине был только Пётр Михайлович Бестужев, и он высказал свои опасения герцогине Курляндской. Но на этот раз дело обошлось благополучно, и на другой день получилось известие, что князь уехал на Псков, а оттуда в Петербург, где его не ожидали так скоро.