Головкин просто позеленел и, обратившись к герцогу с заметным дрожанием в голосе, ехидно поставил почтительный вопрос:

— Ваше высочество изволите, конечно, находить это нужным в виде угрозы Дании, давнишней союзнице России? Не мешает тогда уже прямо действовать… Ехать светлейшему князю в Лифлянды; по сборе войска посадить его на корабли и переехать прямо в Шлезвиг, без объявления… А там уже объявить. Пришли, мол, и заняли! Коротко и ясно! Ладно ли только так будет? Не поднимутся ли на нас тогда за Данию державы, подписавшие договор в качестве медиатирующей стороны в споре шведско-датском?

— До этого дело, надеюсь, не дойдёт; напрасно господин канцлер так думает! — отозвался Меньшиков. — А от командования — буде воля всемилостивейшей государыни меня на сие изберёт — не отрекаюсь. Нам места в Шлезвиге знакомы… Но, я полагаю, передвижения сил своих, хотя бы и ближе к берегу восточного моря, сделать никто нам не помешает! И можно указать господину канцлеру множество предлогов достаточных, буде его превосходительство отказывается их изобресть, по ходу дела, для объявления сильно затронутым в деле державам…

— Да, я признаюсь, — ответил Головкин, — не вижу никакого предлога, достаточно сильного, для оправдания в глазах держав наших движений. Никто после обещания её величества поддерживать голштинские требования не станет верить каким бы ни было нашим отговоркам.

— Да, когда бы мы уже прямо двинулись, согласно вашему совету, господин канцлер? Это — так! Но пока войско наше сосредоточится у Риги — ответ очень разумный есть: в Курляндии беспорядки и… мы не можем допустить, чтобы какая-нибудь другая держава, Франция например, старалась уничтожить права русской принцессы — вдовы, садя в курляндские герцоги своего кандидата. Хотя бы и называли его для вида саксонским принцем…

— Разумеется, предлог законный и ближе всего к русскому сердцу, — поддержал Толстой. — Только не нужно дальше Ревеля флота посылать и перестать высказывать открыто, что второму голштинскому принцу отдаётся вторая русская цесаревна, с островами на Балтийском море в приданое, — вдруг отрезал Пётр Андреевич.

С разными чувствами теперь взглянули на него герцог Голштинский и обе цесаревны. Младшая не удержалась и с хохотом послала ему рукою поцелуй. Императрица взглянула на Меньшикова, и его упорный взгляд, вероятно, подействовал на высказанное решение:

— Мы на второй брак ещё не давали согласия, и всё зависит от воли нашей дочери Лизы, которая нам сказала, что покуда идти замуж за Карла она не намерена.

— Тогда, ваше величество, приемлю смелость объявить, что с мнениями, высказанными здесь, в совете, в качестве заведующего иностранными делами я не встречаю разногласия, и относительно поездок светлейшего князя и расквартирования войск около Риги можно во всякое время дать успокоительные объяснения датскому послу и… английскому… не мешает! — заключил, растягивая умышленно последние слова, канцлер Головкин.

Герцог Голштинский и цесаревна Анна Петровна грустно потупились. Толстой ещё вставил:

— До времени можно, я думаю, тоже от объявлений этих воздержаться, чтобы не стеснять нам своих действий. Время объявления само скажется по ходу дел, при рассуждениях в совете…

— Я очень рада, господа, что вы в первое же собрание дошли до соглашенья, как и что удобнее делать, — молвила императрица, вставая с места, чтобы уйти.

Все также встали с мест. Герцог Голштинский схватил за руку царственную тёщу и с нескрываемым беспокойством произнёс скороговоркою, по-немецки:

— Не оставляйте, мутерхен, нашей бедной Голштинии в жертву!

— Будь покоен! — благосклонно обнадёжила его высочество императрица. — Работы по флоту и сборы войска будут продолжаться не останавливаясь. Так ведь ты думаешь, князь Александр Данилыч?

— Точно так, ваше величество! — почтительно наклонив голову, ответил светлейший и получил благодарный взгляд Анны Петровны, отправившейся вслед за матерью.

В дверях государыня остановилась и сказала:

— Прошу покорно, господа, с нами отобедать. Я только переоденусь. Александр Данилыч, пошли за Дарьей Михайловной!

— Я успею сам за ней съездить, ваше величество.

И он вышел, а за ним — Остерман. Прочие остались в зале на своих прежних местах за столом.

Толстой сел в стороне и задумался. Старцу представились, один за другим, делавшие предложения и заявления, и он стал глубже вникать в каждое из них, совершенно забыв об окружающих. Долго ли продолжалось это состояние, он не мог определить, и, вероятно, полёт идей увлёк бы его ещё дальше, если бы не Макаров, приглашавший подписать протокол.

— Подписать! А! Изволь… только дай пробежать, что тут у тебя настрочено.

— Я записывал всё, что только положили…

— Однако, кажется, не говорено было, чтобы Меньшиков теперь же ехал в Ригу?

— Можно оговорить, буде угодно — «если потребуют дела».

— Этак лучше будет… добавь же.

Макаров присел, дописывая.

— Никаких таких дел оказаться не может, — сделал возражение, в свою очередь прочитав этот же пункт протокола, Головкин.

— А государыня-то уполномочила светлейшего князя продолжать сборы войск! — напомнил Макаров.

— Ну, пожалуй, если так… А что ты, Алексей Васильич, не внёс моего предложения о пополнении совета ещё кем-нибудь из знающих дела, например, морские?

— Отстранили эту надобность молчанием и заявлением светлейшего, что по представлениям генерал-адмирала князь, как адмирал, может судить основательно…

— Мало ли что он! Нашлись бы и лучше знающие дело…

— Из сенаторов нет теперь никого, — смело ответил Макаров, — а не сенаторов нельзя сажать в совет.

— Есть и из сенаторов знающие. Павел Иваныч, например…

— Он совсем не моряк и во флоте ничего не смыслит! — ответил генерал-адмирал.

— Не понимаю, граф Фёдор Матвеич, тебе-то из чего идти против увеличения числа членов этого совета, в котором наших, русских голосов, при разногласиях, всегда будет меньше немцев? Представь ты, что сторону немца Остермана будут держать герцог Голштинский, жена его и, скорее всего, Елизавета Петровна да Меньшиков. Всех же нас остальных сосчитай, насколько будет меньше? Как же не надобно, вы говорите, увеличить число русаков в совете?

— Согласен, только… Павел Иваныч едва ли при этом большинстве примкнёт к нашему меньшинству! — ответил умный Апраксин. — Кого другого — пожалуй… Его — нет! За него я не хочу ручаться…

— И я тоже, — выговорил лениво Толстой.

— Кого же бы ты думал, граф Пётр Андреевич? — спросил Головкин, как видно, сильно затронутый за живое невыгодным для него составом членов совета.

— Можно бы посадить: Мусина, Матвеева, Шафирова…

— То есть целый старый Сенат?! Не согласен!

И разговор пресёкся.

Толстой встал и подошёл к окну. Через минуту к нему присоединился собравший все подписи Макаров и тоже начал глядеть на набережную.

— А ведь это Анна Ивановна едет мимо? Прибыла из Митавы! — вдруг с живостью воскликнул кабинет-секретарь.

Все сидевшие поспешили к окну.

— Вот и князь с княгиней поднимаются на берег. Они, верно, встретятся у подъезда с её высочеством! — продолжал высказываться Макаров. Никто ему не отвечает, но на лицах всех является горячее ожидание. Головкин медленно отходит от окна и направляется к приёмной.

Слышнее раздаются голоса. Члены совета тоже выходят в приёмную.

Балакирев, смотря из окна приёмной, раньше Макарова заметил приближение герцогини Курляндской и поспешил доложить её величеству.

В то же мгновение, когда приезжая герцогиня вступила с князем и княгинею Меньшиковыми из входных дверей в переднюю, из своей приёмной вышла императрица, переодетая к обеду, в полном параде и малой короне.

— Государыня, тётушка-матушка, как ваше величество Бог милует! — подходя к руке её величества, приветствовала монархиню племянница.

— Здравствуй, Аннушка… очень нас обрадовала своим посещением! — с поцелуем молвила Екатерина I. — Бог тебя любит, душа моя! Примета есть — прямо к обеду… Пойдём в столовую.