И он приказал подать братину.

Велика была радость у Бассевича в день получения указа, подписанного именем «Екатерина». Гонец был наготове и, снабжённый деньгами и полномочиями, немедленно отправлен для ареста князя. Два коменданта были готовы распорядиться по смыслу указа, без поверки. Всё казалось предвидено, всё соображено. Одно забыли — маршрут, по которому следовать уполномоченному, чтобы захватить предмет стольких попечений. О нём уполномоченный до самой Риги ни от кого не мог получить известий. А прибыв в Ригу, узнаёт он, что комендант Динаменд-шанца переведён в Рогервик. Остался один, склонный на их руку. К нему и адресовался доверенный голштинской партии.

Едет на дом к нужному человеку. Нашёл. Спрашивает.

— Здесь… но теперь в Митаве, при светлейшем князе.

— При главной квартире, то есть?

— Д-да!

— Ну, — думает обрадованный посланец, — сама судьба устраивает то, что нам нужно!

Скачет в Митаву. Находит главную квартиру и располагается ждать. Ни слова не говорят. Сидит час, другой. Подходят двое каких-то просителей и тоже усаживаются. Ещё час битый проходит. От нечего делать приезжий из Петербурга немец вступает в разговор с тамошними ожидающими. Слово за слово. Завязывается беседа, очень дружественная. Наш приезжий и один из поджидавших оказываются камрадами по полку; когда-то оба служили в шведском войске.

— Откуда вы теперь-то?

— Из Петербурга.

— А-а! По службе?

— Д-да!

— Проездом?

— Н-нет! Разве недалеко… К господину полковнику.

— То есть к светлейшему, чрез посредство полковника?

Приезжий смешался и что-то пробормотал, чем и возбудил подозрительность в товарище камрада, знавшем, что полковник — сторонник голштинцев. Он уже с некоторого времени исподволь присматривал за ним по поручению светлейшего князя. Чтобы вызнать, зачем приехал посланец, он сделал ему несколько вопросов, но, не получив удовлетворительных ответов, смекнул, что тут что-то неладно, и сказал товарищу:

— Больше я ждать не могу, нужно бежать. А через полчаса я вас, наверно, здесь же застану… как и полковника…

Дружески кивнув приезжему, он прямо поспешил к светлейшему, с заднего хода.

— Ваша светлость, прислан к полковнику из Петербурга, с чем-то важным, один голштинец, кажется, или швед. При нём сумка какая-то, небольшая. Прикажите его взять теперь же, а полковника ещё попридержите у себя. Он ведь здесь?

— Да! Хорошо! Возьми дневального офицера и приведи сюда. Посмотрим.

— Пошлите сами офицера, ваша светлость, а я укажу этого приезжего.

Был потребован офицер с двумя рядовыми и подведён сзади к дому, занимаемому полковником. Усердный курляндец указал, кого взять; затем, войдя один, совершенно спокойно сел рядом с товарищем и сказал весело:

— Успел-таки! Дело удалось справить, а его всё нет…

Голштинский агент что-то буркнул, вроде:

— Радуюсь за вас!

В это время вошёл дневальный и спросил по-немецки:

— Кто из вас, господа, приехал из Петербурга к полковнику? Он просит к себе!

— Я, — ответил агент. — Но могу подождать…

— Зачем же! — ответил офицер. — Это ваша сумка? Возьмём её и пойдёмте!

Застигнутому врасплох оставалось одно: немедленно следовать.

Вот они и перед светлейшим.

— Где ключ? — спрашивает офицер, кладя сумку на стол.

Посланец молчит. Офицер мигнул, и рядовые схватили голштинца и нашли ключ в камзоле; сумка была открыта, и указ очутился в руках Меньшикова.

Взглянув на подпись, светлейший прочёл потом содержание бумаги и, свернув её, положил в карман, озирая с ног до головы посыльного. Несколько минут, должно быть, он не находил слов с чего начать. Вдруг кровь вступила в загоревшееся краской лицо князя, и он хриплым голосом отдал приказ:

— В кандалы; в рот заклёпку.

Рядовые и офицер бросились исполнять приказ. Заклепав рот, арестанта увели, и князь остался один на один с тем, кто открыл заговор.

— Узнай-ка, — сказал ему князь по-немецки, — дома ли Василий Лукич? [77]

Агент исчез и, через минуту воротясь, сказал, что генерал у герцогини.

— Наблюдай за ним сегодня и завтра да узнай, о чём советовалась с ним Анна Ивановна.

И сам стал ходить взад и вперёд по своему рабочему кабинету, предавшись думам. В них он мгновенно перебрал всех враждебных себе особ, против которых нужно было немедленно принять меры, чтобы не дать возможности повторить такую же проделку, с которою пойман голштинец. Но все мысли светлейшего на этот раз сходились на том, что вряд ли его противники участвовали в настоящей бессмысленной попытке.

— Тут, видно, чёртушка один выдумал пулю отлить, на свой пай! — наконец решил князь, говоря сам с собою. — Нужно, значит, только не мешкать да налететь как снег на голову приятелю дорогому.

Явился князь Василий Лукич Долгоруков и передал разговор свой с герцогиней Анной, предлагавшей Долгорукову ценный подарок, если он склонит светлейшего на дозволение обвенчаться ей с графом Морицем.

— Спасибо, что сказал. Я у ней выбью дурь из головы.

И ещё глубже погрузился светлейший в горькую думу, сидя подле почтительно стоявшего князя Долгорукова, униженно глядевшего в пол.

— Вот что! — наконец надумал светлейший. — Собери, Василий Лукич, самых покладных из курляндских дворянчиков, что победнее разумеется, и прямо им скажи: коли хотят получить по триста червонцев на брата, так пусть выберут меня! Я за год уступаю им все коронные налоги и другие, пожалуй… и каждому, смотря по человеку, готов я, при случае, дать акциденции. В Морице и герцогине им не стоит принимать никакого участия. Обе голы! А мы — не им чета! Да Морицу и государыня не соизволяет быть герцогом. Поди же, голубчик… да как сходку устроишь — войско наше выведи в порядке к эспланаде. Уж я надеюсь на твоё уменье и ловкость.

Долгоруков вышел с почтительным поклоном, а Меньшиков ещё долго прохаживался по комнате, предаваясь честолюбивым мечтам, пока появление его агента не обратило внимания светлейшего на другие дела.

— Ну, о чём советовалась герцогиня-вдовушка с Васькой с моим?

— Сулила взятку за то, чтобы склонить вашу светлость на соизволение брака её высочества с Морицем, но он не подал никакой надежды.

— Верно… На него, стало быть, я могу полагаться и в настоящем деле. Кстати, вот и ты мне выскажи с своей стороны, удастся ли? Я Василью Долгорукову велел теперь же ваших курляндчиков собрать, кто победнее, и пообещать, коли меня выберут в герцоги, по триста червонцев на брата.

— Не возьмут, ваша светлость, потому что большинство не соизволит; стало быть, меньшинству не удастся это самое… Первое — вы не немец, и второе — не нашей веры.

— Гм?! Вот вы каковы, немцы! Чужого не хотите, а со своими ужиться не можете! — И князь, нахмурив брови, возобновил свою прогулку по комнате, становясь всё мрачнее и мрачнее. Агент, почтительно поклонившись, вышел из комнаты, а через несколько минут светлейший послал за Долгоруковым.

— Я в ночь еду, — сказал он Василью Лукичу, — и беру с собою двадцать драгун. Начальство над войсками сдаю тебе. Посылай ко мне через день курьера с извещением обо всём, что будет происходить здесь. Я на тебя, Василий Лукич, во всём полагаюсь. Так сослужи эту службишку радетельно…

— Будьте благонадёжны, ваша светлость, за ваши милости я вечно признателен и всё ко угождению вашей милости не премину выполнить.

Светлейший поцеловал его в лоб и просил прийти проститься.

Ровно в полночь князь сел в бричку, а за нею в повозке, оцепленной десятком драгун, повезли схваченного утром голштинца.

Через три дня, в ночь же, светлейший выехал в Петербург, накануне оставив голштинца в Ивангородской тюрьме.

Ваня Балакирев со дня отречения Дуни от союза с ним редко ночью засыпал, поднимаясь к себе в комнатку. Чаще он оставался внизу и, сидя в передней, в углу дивана, погружался в полудремоту; так было и в ночь нежданного возвращения светлейшего. На этот раз Балакиреву и к себе-то нельзя было ещё уходить, потому что едва Авдотья Ивановна с Сапегою успели выйти из внутренних комнат её величества, как явился Александр Бутурлин и, пройдя, как это вошло уже в обычай, без доклада, вышел через четверть часа, сопровождая её величество, вместе с Анисьею Кирилловною. Уходя, государыня приказала Ивану, что если через час не изволят быть, — послать в Морскую слободу, к дому ювелира Дунеля, карету.