— Конечно… Сравненья нет! — отвечала она, обратив на генерал-полицеймейстера свои прекрасные чёрные глаза.

— Вот, ваше высочество, я и в сваты стал за вашу милость… усердствую с полною готовностью!

— Вижу… и всегда почитал тебя хорошим человеком, с кем-нибудь не сравниваю. Ты отца моего не губил! — произнёс вдруг запальчиво князь-ребёнок, и глаза его засверкали гневом.

Толстой невольно отшатнулся, а Шафиров заслонил Скорнякова-Писарева, придвинувшись ближе к великому князю.

Цесаревна Анна Петровна в это время горько заплакала, и на подвижном лице великого князя вновь изобразилась скорбь, а в глазах показались слёзы.

— Где же Наташа? — выговорил он голосом, полным тоски. — Её всё нет со мной!

— Пойдёмте за ней, если угодно! — предложил снова Дивиер.

— Не пустит ведь он? — полугневно, полугрустно выговорил великий князь, указывая на Балакирева, стоявшего в дверях передней и смотревшего на заботливость Дивиера с недоверчивостью.

— Как он смеет нас остановить? — отважно, вызывающим тоном молвил Дивиер, как видно, старавшийся всеми средствами увести отсюда великого князя, очевидно с обдуманною целью.

Это очень хорошо понял Балакирев и, подойдя к великому князю, доложил ему почтительно:

— Иду поторопить, ваше высочество, прибытие великой княжны Наталии Алексеевны и подачу чая. — И, выйдя из комнаты, запер дверь на ключ перед толпою придворных, наполнявших коридор.

На всех лицах выражалось одно грустное ожидание неотвратимого горя. Балакирев через толпу протиснулся прежде всего на двор и приказал запереть ворота с Большой Улицы и держать запертыми все входы во дворец. Затем коридором прошёл в приспешную [80] и потребовал немедленно принести чай и завтрак в собственные апартаменты её величества. Затем, из приспешной же, он отправил с ездовыми две цидулы: одну — к князю Меньшикову, а другую — к коменданту в город. В первой было только написано: «Поспешите! Враги окружают великого князя». Во второй заключалось напоминание — немедленно исполнить приказ, отданный ночью, то есть привести на дворцовый двор роту, назначенную в дежурство на следующий день. После отсылки цидул Балакирев заглянул к себе, на половину великого князя, и застал там в сборе всех противников светлейшего.

Не показывая изумления при виде такого количества нежданных гостей, Балакирев просил доложить государыне великой княжне, что братец просит пожаловать скорее на собственную половину, кушать утренний чай.

— Ну, что там делается? — спросил Балакирева канцлер.

— Её величество в забытьи… Врачи говорят: уже нет опасности.

У канцлера и у многих из присутствующих вытянулись лица при известии, разрушавшем все заранее построенные планы. Ожидали совершенно противного, и, при неожиданном обороте, все закусили губы и начали перебирать в памяти: не сказано ли чего, за что придётся отвечать?

Возвращаясь со своей половины на пост, в передней её величества, Балакирев уже нашёл слуг, нёсших чай и завтрак, так что появление его вместе с ними изгладило все подозрения, если они только успели зародиться в чьём-нибудь уме.

Цесаревна Анна Петровна, продолжая плакать, отстранила рукою поднос с чаем.

— По крайности для подкрепления соизвольте пропустить это, — подавая рюмку вина цесаревне, промолвил Дивиер.

— Оставь меня, Антон Мануилыч, до того ли теперь?! — ещё более расстроенная, ответила Анна Петровна.

В это время прошёл в опочивальню Блументрост, и все невольно насторожились. Цесаревны вместе с ним вошли в опочивальню, оставив дверь не совсем притворённой. В неё видна была голова врача, пробовавшего пульс августейшей больной, всё ещё не освободившейся от сонливости и хрипения в горле. На вопрос Анны Петровны: «Как теперь?» — Блументрост мог только пожать плечами, видимо озабоченный неопределёнными симптомами кризиса при слабом пульсе. Видя мрачное выражение на лице врача, противники светлейшего переглянулись: не кончено ли всё?

Предприимчивый Дивиер первый вздумал воспользоваться этой ситуацией и увезти будущего государя, отняв, так сказать, его из-под носа у Меньшикова.

— Не лучше ли будет вам для успокоения немножко прогуляться? — предложил Дивиер великому князю, смотревшему на Софью Карлусовну, снова начавшую хмуриться. — И её возьмём, ваше высочество.

— Пожалуй, — ответил беззаботный отрок, глаза которого уже глядели рассеянно на гардину окна, сквозь которую проскользнул сбоку луч весеннего солнца, отразившийся на тёмном ковре пола ярким пятном.

— Так пойдёмте же! — И, взяв за руку великого князя и Софью Карлусовну, Дивиер направился к двери в коридор, не встретив на этот раз никакого сопротивления со стороны Балакирева, который был уверен, что некуда уйти дальше апартамента его высочества.

Войдя туда и перебросившись с людьми своей партии вестью о том, что они усмотрели в приёмной, Толстой и Шафиров занялись серьёзною беседою: что следует им делать. А Дивиер, прихватя молодого Долгорукова, камер-юнкера (заявившего, что его коляска может везти куда прикажут), впятером, взяв и Скорнякова, направился на главный подъезд, который оказался запертым, и прислуга не подавала голоса, несмотря на громкие приказания отворить. Бесплодно потеряв четверть часа, Дивиер попытался проникнуть на набережную через недостроенный дом дворцовой канцелярии, и на этот раз попытка его удалась. Долгоруков побежал в Мошков переулок, где стояла его карета, и стал махать великому князю и его спутникам, чтобы они поспешили. Но едва они сели в карету, как из Мошкова переулка выскочили солдаты и схватились за упряжь лошадей, не давая им двинуться. Дивиер, в полной форме, скомандовал солдатам отступить, и они построились, отойдя от кареты в сторону; но из главного подъезда выскочил светлейший, прибывший вовремя, и криком «стой!» остановил кучера, неохотно сдержавшего лошадей.

— Кто велел ехать? — крикнул ещё громче светлейший.

— Я! — ответил, едва сдерживая свой отроческий гнев, великий князь Пётр Алексеевич.

— Теперь не та пора, чтобы можно было обойтись без вашего присутствия, государь… Её величество требует вас к себе.

Великий князь и Софья Карлусовна вышли из кареты. Светлейший взял их за руки и пошёл с ними во дворец, скомандовав:

— Гренадёры, берите всех, кто здесь!

Дивиер крикнул:

— Не троньте без указа Верховного совета! Я генерал-полицеймейстер, как вы знаете, и возвращусь сейчас!

Ему дали свободно удалиться; но команда всё-таки не выпустила Скорнякова-Писарева и Долгорукова, оставшихся на улице при экипаже.

Бледный, как смерть, вошёл Дивиер в комнаты великого князя, где ещё заседали Головкин с Толстым, Шафировым и явившимся только теперь Ягужинским. Объяснив, что с ним случилось, обер-полицеймейстер сказал, что пора положить предел самовольству одного из членов Верховного совета.

— Надо, надо! — тихонько, как бы говоря про себя, молвил канцлер, прибавив: — Я скажу князю Александру Данилычу, чтобы он воздерживался впредь… более.

— Не спрашивать его, а теперь же надо выразить запрещение ему так поступать, в журнал прописавши… И открыть заседание не выходя отсюда! — сказал Толстой. — Все члены здесь… Пойдём в советскую и созовём товарищей.

— Хорошо, хорошо! Если все согласны… Я буду… Доложу герцогу и цесаревнам. — И старик поплёлся к выходу. Придя в приёмную, он, однако, никому ничего не сказал и потихоньку удалился домой.

Между тем через час после ухода канцлера в комнатах великого князя собрались светлейший, генерал-адмирал, герцог Голштинский и князь Дмитрий Михайлович Голицын и стали рассуждать о том, что сегодняшний увоз великого князя показывает несомненно существование заговора.

— Какой тут заговор? — сидя с другими, сказал граф Толстой.

— Что заговор был и есть… и что ты, Пётр Толстой, глава его, я имею неопровержимые доказательства… — сказал Меньшиков. — Государыне уже доложено, и приказ последовал: вас всех взять и допросить как следует, по закону.