— Я кое-что о ней узнал от того сумасшедшего. Вы уже слышали, что он совсем свихнулся и совсем одичал. Но у него можно было научиться тому, чему не научат этические общества и популярные проповедники. Он спасся, потому что вцепился в допотопный зонтик с ручкой. Когда он хоть немного опомнился, он вообразил, что этот зонтик — божество, воткнул его в землю, поклонялся ему, приносил ему жертвы. Вот оно, главное! Жертвы. Когда он был голоден, он сжигал перед зонтом немного пищи. Когда ему хотелось пить, он выливал немного пива, которое сам варил. Наверное, он мог и меня принести зонту в жертву. Что там — он принес бы в жертву себя! Нет, — еще медленней и задумчивей продолжал Алан, — я не хочу сказать, что людоеды правы. Они не правы, совсем не правы — ведь люди не хотят, чтобы их ели. Но если я захочу стать жертвой, кто меня остановит? Никто. Может, я хочу пострадать несправедливо. Тот, кто это мне запретит, будет несправедливей всех.

— Вы говорите не очень связно, — сказала Миллисент, — но я, кажется, понимаю. Надеюсь, вы не зонтик увидели, когда тонули?

— Что ж, по-вашему, — спросил он, — я увидел ангелочков с арфами из семейной Библии? Я увидел — то есть глазами увидел — Джекоба Нэдуэя во главе стола. Вероятно, это был банкет или совещание директоров. Все они, кажется, пили шампанское за его здоровье, а он серьезно улыбался и держал бокал с водой. Он ведь не пьет. О, Господи!

— Да, — сказала Миллисент, и улыбка медленно вернулась на ее лицо. — Это непохоже на ангелочков с арфами.

— А я, — продолжал Алан, — болтался на воде, как обрывок водоросли, и должен был пойти ко дну.

К большому ее удивлению, он легкомысленно рассмеялся.

— Вы думаете, я им завидовал? — крикнул он. — Хорошенькое начало для веры! Нет, совсем не то. Я глянул вниз с гребня волны и увидел отца ясным и страшным взглядом жалости. И я взмолился, чтобы моя бесславная смерть спасла его из этого ада.

Люди спивались, мерли от голода и отчаяния в тюрьмах, богадельнях, сумасшедших домах, потому что его гнусное дело разорило тысячи во имя свое. Страшный грабеж, страшная власть, страшная победа. А страшнее всего было то, что я любил отца.

Он заботился обо мне, когда я был много моложе, а он — беднее и проще. Позже, подростком, я поклонялся его успеху. Яркие рекламы стали для меня тем, чем бывают для других детей книжки с картинками. Это была сказка; но увы! — в такую сказку долго верить нельзя. Так уж оно вышло: любил я сильно, а знал много. Надо любить, как я, и ненавидеть, как я, чтобы увидеть хоть отблеск того, что зовут верой и жертвой.

— Но ведь сейчас, — сказала Миллисент, — все стало гораздо лучше.

— Да, — сказал он, — все стало лучше, и это хуже всего.

Он помолчал, потом начал снова, проще и тише:

— Джек и Норман — хорошие ребята, очень хорошие. Они сделали все, что могли. Что ж они сделали? Они замазали зло. Многое надо забыть, не упоминать в разговоре — нужно считать, что все стало лучше, милосердней. В конце концов, это старая история. Но что тут общего с тем, что есть, с реальным миром? Никто не просил прощения. Никто не раскаялся. Никто ничего не искупил. И вот тогда, на гребне волны, я взмолился, чтобы мне дали покаяться

— ну, утонуть хотя бы… Неужели вы не поняли? Все были неправы, весь мир, а ложь моего отца красовалась как лавровый куст. Разве такое искупишь респектабельностью? Тут нужна жертва, нужна мука. Кто-то должен стать нестерпимо хорошим, чтобы уравновесить такое зло. Кто-то должен стать бесполезно хорошим, чтобы дрогнула чаша весов. Отец жесток — и приобрел уважение. Кто-то должен быть добрым и не получить ничего. Неужели и сейчас непонятно?

— Начинаю понимать, — сказала она. — Трудно поверить, что может быть такой человек, как вы.

— Тогда я поклялся, — сказал Алан, — что меня назовут всем, чем не назвали его. Меня назовут вором, потому что он вор. Меня обольют презрением, осудят, отправят в тюрьму. Я стану его преемником. Завершу его дело.

Последние слова он произнес так громко, что Миллисент, сидевшая тихо, как статуя, вздрогнула и рванулась к нему.

— Вы самый лучший, самый немыслимый человек на свете! — крикнула она. — Господи! Сделать такую глупость!

Он твердо и резко сжал ее руки и ответил:

— А вы — самая лучшая и немыслимая женщина. Вы остановили меня.

— Ужасно! — сказала она. — Страшно подумать, что ты излечила человека от такого прекрасного безумия. Может, все-таки я не права? Но ведь дальше идти было некуда, вы же сами видите!

Он серьезно кивнул, глядя в ее глаза, которые никто не назвал бы сейчас ни сонными, ни гордыми.

— Ну вот, теперь вы знаете все изнутри, — сказал он. — Сперва я стал Дедом Морозом — влезал в дом и оставлял подарки в шкафах или в сейфах. Мне было жаль старого Крэйла — ведь эта интеллектуальная идиотка не дает ему курить, — и я подбросил ему сигар. Правда, кажется, вышло только хуже. И вас я пожалел. Я пожалел бы всякого, кто нанялся в нашу семью.

Она засмеялась.

— И вы мне подбросили в утешение серебряную цепь с застежкой.

— На этот раз, — сказал он, — цепь сомкнулась и держит крепко.

— Она немножко поцарапала мою тетю, — сказала Миллисент. — И вообще причинила немало хлопот. А с этими бедными… Мне как-то кажется, что вы им тоже причинили немало неприятностей.

— У бедных всегда неприятности, — мрачно сказал он. — Они все, как говорится, на заметке. Помните, я вам рассказывал, что у нас не разрешают просить? Вот я и стал помогать им без спроса. Писал под чужим именем и помогал. А вообще вы правы — долго так тянуться не могло. Когда я это понял, я понял еще одно — о людях и об истории. Те, кто хочет исправить наш злой мир, искупить его грехи, не могут действовать как попало. Тут нужна дисциплина, нужно правило.

— Алан, — сказала она, — вы опять меня пугаете. Как будто вы сами из них: странный, одинокий…

Он понял и покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я разобрался и в себе. Многие ошибаются так в молодости. А на самом деле не все такие. Одни такие, другие нет. Вот и я не такой. Помните, как мы встретились и говорили о Чосере и о девизе: «Amor vincit omnia».

И, не выпуская ее руки, глядя ей в глаза, он повторил слова Тезея о великом таинстве брака, просто, будто это не стихи, а продолжение беседы. Так я их и запишу, на горе комментаторам Чосера:

— «Великий Перводвигатель небесный, создав впервые цепь любви прелестной с высокой целью, с действием благим, причину знал и смысл делам своим: любви прелестной цепью он сковал твердь, воздух, и огонь, и моря вал, чтобы вовек не разошлись они»… 2 Тут он быстро склонился к Миллисент, и она поняла, почему ей всегда казалось, что сад хранит тайну и ждет чуда.

Нельсон Горацио (1758 — 1805) — английский адмирал, под руководством которого английский флот разбил франко-испанскую эскадру в битве у Трафальгарского мыса (1805).

Мэтью Арнольд (1827 — 1888) — английский поэт и критик.

Джон Рескин (1819 — 1900) — английский писатель, искусствовед, социолог и экономист, автор пятитомной работы «Современные художники». К сборнику стихотворений Рескина Честертон написал предисловие, вошедшее в сборник «Пригоршня писателей».

Сэшеверол Ситуэлл (1897 — 1964) — английский писатель, этнограф, литературный критик и поэт.

…фермуар, который носила аббатиса у Чосера. — Речь идет о персонаже «Кентерберийских рассказов» Чосера, представленном в прологе как «страж знатных послушниц и директриса». На ее золотом фермуаре был щит с короной и девиз «Amor vincit omnia», т. е. «любовь побеждает все». Латинское изречение в свою очередь взято из «Буколик» Вергилия, X эклога.

…дома его ждали не тельцы, а свиньи. — В притче о блудном сыне отец приказывает заколоть откормленного теленка. Лк., 15, 23.

Шопен или Мюссе. — Фредерик Шопен (1810 — 1849) — польский композитор и пианист; Альфред Мюссе (1810 — 1857) — французский поэт и драматург.