Балакирев действительно в первую минуту подумал, что подходивший к нему очень важная персона. Во-первых, слыша его ответ царю, которого он назвал фамильярно — кумом. Во-вторых, одет он был пышно: красный кафтан с галунами и отложным вышитым воротником; на шее брыжи кружевного галстука; из-под обшлага с галунами же опять брыжи накрахмаленной сорочки; при бедре — шпага какая-то мудрёная, с убором из пучка цветных перьев; на ногах — ботфорты; а на голове — алонжевый высокий парик в мелких буклях. Совсем знатный господин! А судя по лицу, пожилому, но умному и очень приветливому, прямо можно сказать, что особа эта воспитана на учтивствах и поклонах. Действительно, до принятия в русскую службу, в Амстердаме, в первое путешествие царя, Лакоста пробавлялся уроками по танцмейстерской части и преподавал «желающим в большом свете без конфузу обращаться зело премудреную науку, куплементы выражать и всякие учтивства показывать, по времени смотря и по случаю надлежащие». Держал он себя очень деликатно и так тонко, рассчитанно, что гордый со всеми и на всех смотрящий свысока сам князь Меншиков, давая вельможеские подачки от щедрот проходимцу Лакосте, не стыдился сам брать его за руку.

— Как прозываетесь? — обратился Лакоста теперь к Балакиреву.

— Иван Алексеев сын Балакирев, из дворян; в солдатах состоял по сей день, а государь изволит теперь во дворец к себе меня взять, на послугу, и… не знаю я, как исполнить веления господина Мошкова, к которому его величество послал меня.

— Я, голубтшик, все это знатно показжю… Итдем! — взял за руку и повёл со двора в дверку за выступом неприметного крылечка, а оттуда во внутренний коридор, покоем, как расположен был и самый дворец. Коридор проходил от одного конца дома до другого, отделяя светлицы, выходящие на улицу от надворных.

— Я… по стату её велицшества; и ти будесшь до повеленья у нас ше, — сказал Лакоста новобранцу, решив стать его самозваным наставником и начальником.

Из внушений Лакосты новобранец-служивый понял, что служба при комнатах царицыных и самое плёвое дело, и ноша неудобоносимая даже для таких молодых, гибких и здоровых плеч, как его, например. Дело в том, как будут помыкать! Сидеть да примечать, что делается; а при случае шутку отмочить, так чтобы в закаты покатились от неожиданности остроумного конца побасёнки, — как это делывал Лакоста, — разумеется, не его доля. Не дадут же ему сидеть сложа руки да брюхо растить! А делом называлась здесь разгонка за наведываньями о здоровье день-деньской. Иной раз выдастся денёк, и по трижды и по четырежды в одно место являться приходилось: наказ передать, ответ получить и опять на него — наказ и ответ. Да так от зари до зари и гоняйся в красном кафтане в воскресный день и в праздник, или в зелёном в будни, в башмаках, при шпаге и в распущенной треуголке с галунами. Только рассыльному не полагалось парика, ненужного кудрявому красивому молодцу, да, кроме Лакосты, никто из дворцовых и не носил их ещё тогда.

Ваня наш был, как уж знаем мы, ражий молодец. Побегал первые дни, высунув язык, по словесным все приказам: Авдотьи Ильинишны, мамки царевен, княжны Марьи Федоровны Вяземской, приживалки у царицы, да Анисьи Кирилловны Толстой — спутницы государыниной во всех треволнениях жизни. Тут понадобилось бежать ему даже по приказу княгини Настасьи Голицыной. Захаживала она, видите, обыкновенно каждый день на царицыну половину: дуру скорчить из жадности, чтобы лишний червончик перепал в мошну. Бросит ей царица червончик. Покатится он под мебель, а княгиня — на пол и ну искать. Сама шутиха, почитай, а помыкает усердным Иваном, слугой государевым на царицыной половине! Пристала, вишь, сходи к ней на дом да платок принеси: на столе его забыла и теперь нечем нос утереть сиятельной шутихе.

— Коли лошадь бы была, почему не скатать? — молвил не совсем охотно Иван Балакирев, не отказываясь и от этой оказии.

— А рази не дают, голубчик, лошадки?..

— Нету.

— Уж будто ты, такой стрёмой парень, да не сумеешь промыслить, где усмотришь?

— Позвольте только, ваше сиятельство! — как-то полушутливо, полуехидно ответил Иван сиятельной посыльщице.

— Позволяю, дружок… промышляй где знаешь!

Иван не заставил себе дважды повторять разрешения. Вышел и отпряг лошадь от одноколки княгини Настасьи Голицыной, стоявшей на дворе без кучера. Тот где-то россказни слушал. Сел без седла, да и поскакал на двор княгинин. Взял платок и потребовал от дворецкого, княгининым словом, себе новое седло, самое доброе. Получил и, на этом самом седле доехав до ворот дворцовых, отдал сторожу-дневальному якобы верховую свою лошадь — доселе ходившую у княгини в оглоблях, — чтоб поберёг до востребованья.

Отдал Ваня платок княгине-причуднице и получил благодарность. Дали рассыльному другое порученье. Молодец опять на коня, так ловко добытого, и туда.

До вечера всюду и катался на лошадке княгини Настасьи. Все его гоняли из одного конца Петербурга в другой. Смерклось уж, как вышла княгиня Настасья: домой ехать. Одноколка стоит, а лошади нет: куда конь девался? — спросы пошли. Сказал кто-то, — никак, Лакоста же, сохраняя невозмутимое хладнокровие, — что видел он, коли не ошибся, будто отпрягал Балакирев чью-то лошадь и выехал на коньке том куда-то со двора, кажись. Где Балакирев? — Туда-то послали. — Как воротится, наверх позвать!

Воротился. Явился; в опочивальню ввели. Там царь.

— Брал лошадь? — спрашивает государь сам. Узнал уж он о невольном аресте шутихи во дворце из-за пропажи коня от одноколки и показывал вид рассерженного, внутренне смеясь.

— Её сиятельство разрешить изволила мне коня добыть для её же послуженья: платочек дома забыли и говорят, нечем нос утереть…

— Вишь, плут какой, — молвила княгиня, — почём мне знать твои умыслы?.. Разрешила не с тем, чтобы…

— А до двора её сиятельства конец не малый, — продолжал резать Иван, не дожидаясь и не слушая слов княгини. — И на посылках я с утра до вечера. Как вот сел на пожалованье княгинино, так, почитай, до этих пор с седла не сходил. Лошадь заморилась, где же человеку сил хватит без коня тут?! Спасибо, её сиятельства милость помогла исполнить сегодня все повеленные дела.

Пётр сперва нахмурился; потом, когда княгиня подтвердила разрешение — расхохотался; царица — тоже. Пожалевал государь рублевик Ивану и вслух сказал:

— Ожидал я проку от этого юрка… не обманул он моих ожиданий. Совсем молодец! Дело справить княгине не отказал и на деле толком доказал, без жалобы, трудность службы… Обязанностей прямо не указывают человеку, а гоняют из угла в угол. А этот-то с головой молодец — люблю таких. В денщики к себе возьму, коли не умели толку дать! Золото, просто золото…

Вот царица и вступилась, слыша похвалы такие:

— Ко мне, говорит, случайно попал деловой малый, по твоему же и выбору. Я была довольна его услугами… Теперь ещё больше открылась его сноровливость и находчивость. И тут ты последнего надёжного слугу забрать хочешь. Мало ль у тебя есть и может набраться денщиков, а этого уж мне одного предоставь. Ни за что не отдам, как хочешь.

— Ну, ин, быть по-твоему, — решил государь, — только чтобы малому было впредь без обиды. Позаботься сама о нём. Разгону такому не след. А за делом, в рассылку, с конюшни лошадь дать хорошую, и рябиком [105] пусть для переправы через реки пользуется; и плащ чтобы был на стать… и обуви вдоволь… при рассылках таких. Пусть при тебе ездовым лакеем будет да одни твои комиссии справляет.

Значит, за находчивость и ранг получил, служа без году неделю, и полное обеспеченье; значит, во дворце совсем пристроился смельчак-разумник.

Пётр Иваныч Мошков только руками развёл, когда наутро передано ему царское распоряжение о Балакиреве: «И лично знаем стал, и заботиться об ем наказано: чтобы всего в достаче, и лошадь лучшую дать — как важной парсуне, и плащ… Ах ты, Господи, батюш-ка! ей-ей, заморишься новых слуг-от ублаготворять… не токмо своё дело делать! Вот, вишь, какая гадина завелась: на губах материно молоко не обсохло, а нос умеет наставлять всем постарше себя. Да и царю самому, смотри-ко на его, намотал на ус, что такую хрю (Пётр Иваныч так говорил, вместо фрю, от слова фря) пешего рассылать вздумали. А в наше-то время как было? Бывало, ключник ни за что ни про что за вихор отвозит либо тумаков надаёт затем, что под руку в сердитый час попался… да и проплакать не смей! Вот хоть бы царевна, Софья Алексеевна, только бы заприметила кислую рожу, тотчас с волчьим билетом вон пошёл! Все, бывало, зубы и скалили при проходе её… А захихикать в примету попробуй — та же беда. А теперь?»— только рукой махнул старик, ничего не вымолвивши, и вздохнул он тяжело, давая понять этим своё неудовольствие. Вишь, считал он Петра Алексеича чуть ли не учителем и не потакателем всяческого своевольства!