Позвонила и просунулась в дверь, с любопытством поводя глазами, Нинка Лагутина.

— Это я, тетки. — Она присела на корточки перед кошкой. — Голодная, да? Можно ее погладить?

— Хоть сто поцелуев, — сказала Алена.

В классе в этом году девчонкам нравилось называть друг друга тетками: «Привет, тетки!», «Как жизнь, тетки?» И бытовали две расхожие фразы: «Хоть сто поцелуев» и «Хоть в трубу лезь». Одна для хорошего настроения, другая для плохого. Сейчас у девчонок было хорошее настроение: «Хоть сто поцелуев».

В пятницу было четыре урока: английский, химия, история, литература. Вместо литературы назначили встречу с журналисткой, но потом сообщили, что переносится на завтра.

На английском Алену вызвали, она получила четверку и села вполне удовлетворенная. Теперь можно заниматься чем-нибудь более интересным. Алена достала сборничек стихов Беллы Ахмадулиной. Она взяла у Ляльки на несколько дней и хотела кое-что переписать. Прозвенел звонок, а она все сидела переписывала. Ребята потянулись из класса в кабинет химии, который был на четвертом этаже. Раиса Русакова сказала: «Пойдем, хватит». Алена ответила: «Сейчас», — и продолжала переписывать. Ее поразили стихи о дружбе, посвященные Андрею Вознесенскому. Его стихи Алена любила, хорошо знала и называла поэта «Андрюша Вознесенский» или просто «Андрюша». «Ты достала книжку Андрюши?» «Ой, Андрюша, лапочка», — говорила она, прижимая его книжку к себе и лаская обложку обеими руками. Про себя и про «Андрюшу» Белла Ахмадулина писала: «…Все остальное ждет нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, бог не приведи».

Девять лет учителя им говорили, что к друзьям нельзя относиться пристрастно, что надо быть принципиальными, независимо от того, кто перед тобой, друг или недруг. И вдруг все это оказывается не так. Наверное, Беллу Ахмадулину тоже учили в школе такой принципиальности, и она потому и написала теперь: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны». Алене нравились эти стихи так, будто она их сама написала. Смутно она догадывалась: речь идет о высшем смысле дружбы, которая не отрицает школьной принципиальности и требовательности. Но додумать эту мысль до конца она не успела, торопилась переписывать.

Вернулся зачем-то Валера Куманин. Скорей бы закончить школу, чтобы не видеть его противную сладкую рожу. И вроде бы ему смешно, а из-под смеха злоба выглядывает.

Валера закрыл дверь в класс и стоял, держась за ручку, смотрел на Алену, словно ждал, когда она закончит. Наверное, поговорить хочет о письме, в котором она ему кулак нарисовала. Очень нужно. Он для нее не существует. Нет его, и все. Не видит она его в упор.

С той стороны подергали, но Валера держал крепко, только после первого рывка дверь слегка приоткрылась, а потом не открывалась совсем.

— Чего надо? Уборка! — крикнул Валера в закрытую дверь. Затем взял стул, закрылся на стул, подергал: крепко ли? Получилось крепко.

— Открой! Ты что? — сказала Алена.

— Кажется, здесь кто-то есть, а я и не заметил. Кактусы собираешь, да? Колючки? А они очень колются?

Он как-то странно засмеялся. Не захихикал по своему обыкновению, а именно — засмеялся, зло, вызывающе. Алена торопливо дописывала последние строчки. Валера подошел совсем близко, наклонился, заглядывая через плечо, читая в тетради…

«Ударь в меня, как в бубен, не жалей, озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я — балерина музыки твоей! Щенок озябший твоего мороза!»

— Отойди, — сказала Алена, отпихивая его. — Открой дверь!

— Стишки про животных?

— Про таких, как ты.

— Люби меня, как я тебя? Ну, люби меня!

Валера расстегнул рывком ворот рубашки и начал кривляться перед девчонкой, почесывая голую грудь, как обезьяна.

— Ты что?

— Товарищ, давайте жениться!

— Ты что говоришь?

— Цитата из классики, дура! «Оптимистическая трагедия». Оптимистическая — это когда человеку хорошо.

Валера нахально смеялся ей в лицо. Он просто ржал. Таким Алена никогда его не видела.

— Цитата из классики, дура. Можешь проверить — по телеку. Всеволод Вишневский, «Оптимистическая трагедия».

Он наслаждался своим хамством, поскольку чувствовал себя защищенным цитатой, именем Всеволода Вишневского.

Вообще Валера был уверен в своей защищенности со всех сторон. В газетах он любил читать сообщения о самолетах, потерпевших аварию. Он думал, был почти уверен, что если когда-нибудь станет падать самолет, в котором он будет лететь, все разобьются, а он не разобьется. Он успеет занять место в хвосте самолета. Растолкает всех и первым запрется в уборной, в самом безопасном месте. Он знает, куда бежать при любой опасности. В мыслях своих, откровенно подловатых, Валера всегда был запертым в уборной. Сейчас он вырвался оттуда и кривлялся перед девчонкой.

— Концерт по телеку видела? Скажи, дает Доронина про березы? — Он пропел: — «Так и хочется к телу прижать обнаженные груди берез».

Кто-то опять начал дергать дверь.

— Уборка! — зло крикнул Валера.

Алена поднялась, чтобы идти. Он ее толкнул в грудь, она села. Алена тут же поднялась снова, на этот раз решительно. И тогда Валера с силой, в которой выразилось все зло, накопившееся против рыжей девчонки, схватил ее за грудь и сжал.

— Ой!

Алена ударила его тетрадкой в лицо.

— Ты что сделал?

На глазах у Алены выступили слезы.

— Что я сделал? Что я сделал?

— Схватил.

— За что я тебя схватил?

— Подлец!

— За что я тебя схватил?

— Узнаешь.

— Ну скажи, за что я тебя схватил? Стесняешься, да?

Он издевался над ее чистотой и нежностью. Он был уверен, что она не скажет. На улице Валера проделывал это еще в шестом классе. Он прятался в арке старого дома и, когда проходили мимо девчонки, которых он не знал и которые его не знали, выскакивал и хватал какую-нибудь за грудь. Правда, иногда получал портфелем по голове, но ни одна не пожаловалась и не отвела его в детскую комнату милиции.

Валера больше не держал Алену. Он открыл дверь, но за дверью никого не было, и Валера, выйдя первым в коридор, не глядя назад, а глядя воровато по сторонам, сделал выпад назад и также сильно и больно схватил Алену за другую грудь. Алена заплакала, побежала по коридору. В конце коридора была приоткрыта дверь в кладовку, где техничка держала ведра для уборки, тряпки, швабры. По коридору шли мальчишки и девчонки из 9 «А», Алена забежала в кладовку, чтобы не встретиться с ними, чтобы они не видели, как она плачет.

Прозвенел звонок. Алена осталась в кладовке. Здесь было пыльно, темно, лежала свернутая дорожка, висели грязные тряпки. Она тоже теперь грязная. Она уже никогда не будет такой чистой, как раньше. Валера ее опоганил. Надо было кусаться, бросать в него книжки, тетради, не подпускать близко. А она сидела, переписывала стихи и ждала, когда он заглянет к ней в тетрадку и ляжет прямо на плечо. И плечо теперь грязное. Алена ударила себя кулачком по плечу и не почувствовала боли. Боль была в сердце, и груди болели не самой болью, а памятью боли. Пальцы Валеры прошли сквозь одежду. Хотелось скорее искупаться, смыть следы этих пальцев. Но что бы она ни делала, чистоты первого прикосновения уже никогда не будет.

Алена пошарила в сумке, достала половинку голубой плиточки, швырнула ее, не глядя, в угол. Плиточка звякнула о ведро и упала неслышно на тряпки. Чистый голубой цвет — это больше не ее цвет. Она больше не имеет на него права. Теперь ей все равно.

Ночью Алена внезапно проснулась. Ложась спать, она думала о том, что надо что-то сделать, отомстить Валере Куманину, надо изменить всю жизнь. Надо жить иначе. И это беспокойство ее разбудило. Алена, тараща глаза в темноте, пробралась к столу, зажгла настольную лампу, некоторое время сидела зажмурившись, привыкая к яркому свету, потом достала из стола чистую тетрадь, написала на обложке «Дневник моей жизни». Посидела еще некоторое время и вывела на первом чистом листе: «Лирический дневник А. Давыдовой. В стихах». Последнее слово она поставила отдельно и дважды его подчеркнула. После этого Алена снова легла спать и до самого утра уже не просыпалась.