– Во Вьетнаме?

– Такие ублюдки, как зампредседателя, совершали чудовищные злодеяния в Нанкине и Шанхае!

– Нанкин? Конечно. Но тебя не раздражает, когда они пытаются от этого отмыться?

– Конечно раздражает. Они бесятся, что мы оскорбили систему, но много ли ты знаешь здесь защитников этой долбаной системы?

– Я имел в виду совсем другое.

– Что именно?

– Что они пытаются разрушить все то, что мы для них создавали, – с грустью сказал Адама. Он всегда был таким, и в его словах звучала безысходность. Но при этом он обладал способностью убеждать.

Перед окнами учительской, возле кабинета директора, у стены библиотеки стояли кучки учеников, которые, обливаясь потом в июльскую жару, стирали граффити. Возможно, Адама был прав, когда говорил, что не только образцовые учащиеся, но и самые никудышные, из-за своего комплекса неполноценности готовые умереть за честь школы, усиленно орудовали тряпками.

В коридоре перед директорским кабинетом стоял с бледным лицом Накамура. В руке у него была тряпка. Увидев меня и Адама, он натянуто улыбнулся.

– Зачем ты держишь эту тряпку? – удивился Адама, и Накамура в ответ высунул язык.

– Я решил, что может показаться подозрительным, если я буду сидеть без дела. Не забывайте, что я – НЕ ОСТАВЛЯЮЩИЙ ОТПЕЧАТКОВ ПАЛЬЦЕВ. Но, послушай, Кэн-сан, это действительно странно...

– Чего странного?

Тут Адама схватил меня за рукав, заставил присесть на пол и притворился, что стирает надписи с пола. По коридору к нам приближались завхоз, два охранника, а с ними завуч, полицейский в форме и еще один человек, похожий на полицейского в штатском. Прежде чем они успели подойти, я, вместе с Адама и Накамура, опустился на пол и притворился, что его скребу. При виде полицейского я задрожал. Почему полицейские, когда идут, так сильно бренчат? Звук его шагов еще более усиливался из-за того, что на ногах у него были грубые высокие башмаки на шнуровке. У меня было готово разорваться сердце от страха, когда под самым носом я увидел туфли остановившегося возле меня завхоза.

– А, ВЫ, РЕБЯТА, – сказал завхоз, и я поднял голову, чувствуя, что у меня перехватило дыхание. – Я понимаю, что вас это взволновало, но скоро прибудет специальная команда и все очистит. Возвращайтесь в свои классы. Скоро начнутся внеклассные занятия, а сразу после этого состоится прощальная церемония. Так что идите!

Я был зол на себя за страх, что меня арестуют и линчуют на месте, но, при виде тревожного лица завхоза с глубокой морщиной меж бровей, успокоился. Этот завхоз, выпускник юридического отделения Императорского университета Кюсю, однажды застукал меня в джаз-кафе, где я слушал музыку Антонио Карлоса Джобима, отобрал у меня стакан с кока-колой, раз десять меня шлепнул и запретил в течение четырех дней появляться на занятиях. Этот высокий тип с седыми волосами когда-то написал несколько книг об уголовном праве в давние времена, и его уроки были наиболее омерзительными. Он никогда не выходил из себя, только презрительным взглядом показывал: «Ты бездарь! У школы нет возможности тратить время на то, чтобы сделать из тебя хорошего ученика, и если тебе здесь не нравится, лучше бы ты поскорей отсюда убрался и поступил в какую-нибудь другую школу». И теперь этот мерзавец с мрачным лицом и поникшими плечами удалялся в направлении учительской. До меня донеслись слова директора: «Это самое крупное БЕСЧЕСТИЕ за всю историю нашей школы!» Мы с Адама переглянулись и еще раз пожали друг другу руки.

Адама предложил подняться на крышу и посмотреть, что там случилось. Накамура отправился с нами.

– Накамура, ты сказал, что произошло что-то странное? – спросил его Адама, пока мы поднимались по лестнице.

Толпа учеников с тряпками облепила на верхнем этаже колонны с граффити.

– Знаете, я удивился, что, когда снова зашел в кабинет директора, там не было никакого запаха.

– Понятно, они первым делом убрали твое дерьмо! – сказал Адама.

– Если ты так считаешь, значит, кто-то почувствовал этот запах.

– Возможно, охранники. Они встают часов в шесть утра. Увидев граффити, они сразу отправились в учительскую и директорскую и, обнаружив там твое говно, все вычистили. Что ни говори, но куча говна – совсем не шутка...

– Что ты имеешь в виду, говоря «не шутка»?

– Ты считаешь, Накамура, что в дерьме есть какая-то идея? – спросил я.

– Идея? В дерьме? Это вряд ли.

– Раньше тайная полиция далее для самых серьезных идеологических преступлений все-

гда искала какие-то оправдания, и только после этого людей отправляли в тюрьму. А здесь речь идет о говне! Оно не только грязное, но и немыслимое, нечто ненормальное.

– Подожди немного, Кэн-тян, – попросил Накамура, остановившись посредине лестницы. На глаза у него навернулись слезы. – Это же ты заставил меня там насрать.

– Сколько учащихся насрали бы на стол директора, если бы им это приказали? Не рассмеялся бы ты, услышав такое?

На самом деле Накамура был готов разрыдаться, поэтому Адама обнял его за плечи, пытаясь успокоить.

Впоследствии «история с говном» не всплыла ни в газетах, ни на радио или телевидении, ни в полицейском отчете, ни в докладной директора. Вероятно, охранники, тщательно все очистив, скрыли этот факт.

– Кэн-сан, это ты написал на стене библиотеки: «К оружию!» – спросил Накамура, чтобы уйти от разговора про дерьмо.

– Да, я.

– Ты написал неправильный иероглиф.

– Какой?

– Ты написал в слове «оружие» первый иероглиф из сочетания ЭКЗАМЕН, и получилось: «К экзаменам!» Все об этом говорили.

Все говорили, что это не мог быть ученик Северной школы, потому что его было бы легко обнаружить, проверив контрольные по иероглифике.

Услышав такое, Адама расхохотался. Накамура тоже выглядел более счастливым.

Разборка баррикады перед выходом на крышу была уже почти закончена. Особенно усердствовали вспотевшие Аихара и Кавасаки. Аиха-ра кусачками разрезал проволоку, а Кавасаки разбирал нагромождение столов и стульев. Аихара прекратил работу, посмотрел на меня и ехидно ухмыльнулся:

– О, Ядзаки! Какими судьбами?

Этого засранца мне меньше всего хотелось тогда встретить. Я не мог солгать и сказать: «Я пришел, чтобы разобрать баррикаду», поскольку на лице у меня отразилось бы презрение и неприязнь.

– Я пришел только посмотреть, на что похожа баррикада.

Ухмылка сползла с лица Аихара, и он пристально посмотрел на меня:

– Это не твоих рук дело? – спросил Кавасаки, у которого промокшая от пота рубашка прилипла к телу.

Я попытался улыбкой проигнорировать его вопрос, но это у меня плохо получилось. К счастью, тогда почти все преподаватели были уверены, что баррикада была затеей посторонних лиц. Я только фыркнул и рассмеялся.

– Если я узнаю, что это был ты, Ядзаки, я тебя придушу!

В коридоре возле классных комнат для готовящихся к поступлению на филфак я повстречал Мацуи Кадзуко. Леди Джейн шла, заложив руки за спину и напевая песню «Just Like a Woman». Она улыбнулась мне. Поскольку она не была вспотевшей и в руке у нее не было тряпки, я понял, что она не принимала участия в стирании граффити.

– Доброе утро, Ядзаки-сан, – высоким, чистым голосом приветствовала она меня и прошла мимо, оставив за собой только запах лимонного шампуня. Я сразу взбодрился. «Это здорово, – подумал я, – это было здорово, что мы возвели баррикаду».

Выйдя на передний двор, я наблюдал, как снимают наш лозунг. Аихара и Кавасаки свернули флаг, скомкали и запихнули в ящик.

Вместе с ним в ящик отправился и призыв: «Сила воображения побеждает силу власти». Над головой кружили вертолеты, а над ними в голубом июльском небе плыли благословенные облака. Наша баррикада просуществовала менее половины дня, но казалось, что и летнее небо, и облака нас поддерживают.

Это произошло на третий день летних каникул, когда я сидел дома, посасывая мороженое и смотря какую-то мелодраму по телевизору.

Ко мне домой заявились ЧЕТВЕРО ПОЛИЦЕЙСКИХ.