— Ольга Александровна, я — профессионал. Я раздеваюсь на публике каждый вечер. Какая может быть страсть?

— Не знаю, Дэн, не знаю. Мне нужна твоя страсть, проще говоря, эрекция. Ну что, мне раздеться и рисовать голой? Тогда-то у тебя встанет?

Дэн поморщился.

— Я же вам говорил, что женщины меня не интересуют. Мне нужно э-э-э…, вдохновение, что ли.

— А меня не интересуют мужчины, — вздохнула Ольга. — Где бы мне для тебя мужичка поэротичней найти? О! Есть идея.

Взяв телефонную трубку, она быстро набрала номер. Потряхивая от нетерпения растрепанной гривой каштановых волос, она прошлась по ателье, привычно лавируя между софитами, зеркальными экранами, наваленными кучей холстами и драпировочными тканями.

— Петрович, ну-ка давай, зайди, — сказала она в трубку, — давай, давай, пока деньги есть, а то опять будешь ходить клянчить.

Ольга бросила трубку на кучу холстов и через двустворчатую дверь с матовым стеклом прошла к входной двери, подмигнув по дороге Дэну.

— Будет тебе вдохновение.

Дэн расслабил затекшие мышцы, расставил пошире ноги и, закрыв глаза, поднял лицо к солнцу. Хлопнула входная дверь, послышались приближающиеся голоса. Дэн приоткрыл один глаз и скосил его на дверь. Вошел коротконогий всклокоченный дядька в замызганной майке на отвисшем животе, в тренировочных, раздутых на коленях штанах на подтяжках и шлепанцах на босую ногу. Майка была живописно прострелена в нескольких местах.

— Ой, — сказал дядька и замер.

Позади него в полутьме коридора показалось озабоченное лицо Ольги.

— Ну, как, Дэн? Пойдет мужичок?

Страдальчески застонав, Дэн опять закрыл глаза.

— А в прошлый раз две девки были, — озадаченно пробормотал дядька.

Он почесал живот и вопросительно посмотрел на хозяйку.

— В прошлый раз была «Любовь на Лобном месте», а сейчас «Пленник амазонок». Так, Петрович, — решительно сказала Ольга, — вот тебе деньги, успокой эту скандалистку. А джакузи придешь вечером чинить.

— Так ведь у нее и сейчас еще с потолка капает, — предупредил Петрович, пряча деньги в карман штанов.

— Я воду перекрыла, так что это ненадолго. Все, давай, двигай. Не мешай работать.

Петрович в последний раз оглядел фигуру на подиуме.

— Работать не мешай…, — повторил он задумчиво, крякнул и потопал к выходу.

— Дэн, кончай отдыхать, — Ольга хлопнула в ладоши, призывая к вниманию. — Сегодня сделаем общий план, основные формы и размеры, а завтра перейдем к деталям.

— А что изменится завтра?

— Кассету тебе куплю. Порнуху голубую. О, боже мой! Куда ж нормальные мужики и бабы делись? Куда мы катимся?

— Нормальные по восемь часов на заводе вкалывают и трахают своих Машек после трех стаканов сивухи.

Ольга установила мольберт, поправила холст. Поглаживая, легко коснулась ладонью грубой материи. Затем размяла пальцы и кисти рук, взяла уголь. Некоторое время она, прищурившись, разглядывала стоящую на подиуме фигуру.

— Ну, ладно. Приступим, пожалуй, — пробормотала она, делая первые штрихи.

Как всегда, работая, она забывала о времени. Мягко уголь шуршал, ложась на холст, в солнечных лучах кружились пылинки. Иногда Ольга отступала от мольберта и подолгу рассматривала мускулистую фигуру натурщика. Ее никогда не привлекало изображение обнаженной натуры, она любила писать природу. Но ее пейзажи потерялись среди тысяч подобных, выставляемых на Арбате, у парка Горького или в Измайлове. Ее картины выцветали на солнце, не востребованные скептически настроенными клиентами.

Когда уходил мужчина, которому она верила, он насмешливо посмотрел на ее склоненную от унижения голову и процедил сквозь зубы:

— Брось ты эту мазню! Тоже мне, наследница импрессионистов. Пиши то, на что обратят внимание. Устрой скандал, рисуй на стекле голой задницей или языком на асфальте, но выбейся из стада. Хотя кому я говорю? Ты способна только свои розовые сопли разводить по холстам и скулить, что тебя не понимают.

Он ушел, а она просидела всю ночь, легкими прикосновениями поглаживая «Дождь на Арбате», «Крымский мост под снегом» и «Восход солнца в Серебряном Бору». В темноте студии краски потеряли яркость, и ей казалось, что картины понимают свою ненужность и уходят от нее, покрываясь налетом времени. Она ощущала под пальцами неровности краски и помнила каждый мазок, наложенный на холст. Утром она убрала картины подальше на антресоли и договорилась брать уроки рисунка обнаженной натуры у знакомого художника.

То, как она стала писать, назвали смешением Сараямы Хаджиме Сораяма (Hajime Sorayama), современный художник, родился в 1947 году в Ehime префектуре в Японии. и Босха Босх, Иеронимус ок. 1450-1516, фламандский живописец, настоящее имя Иеронимус ван Акен.. Ругали и хвалили, плевались и превозносили. Одни называли порнографией с примесью садизма, другие предостережением о грядущем хаосе. На ее первую персональную выставку он пришел с какой-то обкуренной кошелкой с ногами от ушей, небрежно процедил: « Неплохо, не ожидал. Ты расшевелила болото. Смотри, не испачкай в тине хрустальных башмачков». И исчез. Она напилась на фуршете до беспамятства, а проснувшись наутро, обнаружила в своей постели веснушчатую девицу, доверчиво положившую голову ей на плечо. Она попыталась вспомнить, кто это, и по мере восполнения пробелов памяти краснела все больше и больше. Но что странно, ей не стало противно, просто было чувство открытия чего-то важного в жизни, мимо чего она проходила не задумываясь. Это было три года назад, и вот сейчас в их с Аленой отношениях наметился кризис. Алена стала все чаще пропадать вечерами, стала раздражительной. Вчера она устроила дикую сцену, требуя отпустить ее на волю. Кричала, что она нормальная баба и ей нужен мужик и живой горячий член между ног, а не гелиевый заменитель с батарейкой, что она родить хочет, наконец! И что эти богемные игры в голубых и розовых ей уже давно по барабану. Ольга опять испытала чувство ненужности, но уговаривать не стала. Она вообще редко просила о чем-нибудь. Просто она предложила Алене еще подумать и не делать поспешных шагов. Алена обещала позвонить, и Ольга с нетерпением ждала звонка.

Подосадовав на не вовремя пришедшие мысли, она попыталась сконцентрироваться, но поработать так и не удалось. Раздался телефонный звонок, уголь косо скользнул по холсту. Сдерживаясь, она затерла последнюю линию, поискав глазами и найдя трубку брошенную на холсты, взяла ее и отошла в дальний угол ателье. Дэн, воспользовавшись заминкой, расслабил затекшие мышцы и озабоченно поглядел на глубоко впившуюся в тело веревку. Он услышал, как Ольга повысила голос, оглянулась на него и присела на холсты. Видно было, что она пытается убедить собеседника, но не находит слов, как если бы ее абонент уже все решил. Наконец она коротко спросила о чем-то, выслушала ответ и, широко размахнувшись, швырнула телефонную трубку в стену. Брызнули осколки пластмассы, а она, присев на корточки, закрыла лицо руками. Плечи ее задрожали, она сдавленно застонала.

— Эй, — всполошился Дэн, — что случилось? Ольга Александровна! Оля! В чем дело?

Ольга медленно выпрямилась, вытерла ладонью мокрое лицо.

— Ничего, — сказала она сдавленным голосом, — ничего, Дэн.

Она сняла холст с подрамника и отставила его к стене.

— Сегодня не будем работать, ладно?

— Ладно. А в чем дело-то?

Ольга подошла к подиуму, Дэн спустился вниз и повернулся к ней спиной, подставляя связанные руки. Набегавшие на глаза слезы мешали ей разглядеть узел, она вытерла ладонями глаза и, наклонившись, попыталась зубами распутать узел.

Пахнувшая смолой веревка быстро намокла от слюны. Зацепив ногтями намокшую прядь, Ольга резко потянула, но, вскрикнув, поднесла палец ко рту.

— Ноготь сломала, — пожаловалась она, всхлипнув.

— Там надо просто стянуть вниз узел, — подсказал Дэн, пытаясь через плечо увидеть свои запястья, — мне Роксана говорила.

— Ладно, постой минутку.

Ольга вышла на кухню и вернулась с хлебным ножом с волнистым лезвием. Перепилив веревку, она распутала Дэна, стала собирать веревку бухтой, но, покачав головой, бросила ее и бессильно опустилась на покрытый материей подиум.