— Вот такие наши невесёлые дела на Украине, государь, — сказал Иван Михайлович, обрисовав состояние дел на сегодня.

   — И что ж мы должны предпринять немедля? — спросил Фёдор Алексеевич.

   — Надо убрать Дорошенко, он всё ещё клонится к туркам. Это видно из его отказа присягнуть тебе.

   — Что он говорит, почему не хочет присягать?

   — Говорит, я уж присягнул государю вместе со своими казаками. И довольно.

   — А он действительно присягал?

   — А иди проверь. Говорит, присягал. А если, говорит, не верите, пришлите ко мне из Москвы знатную особу, я перед ним присягну.

   — Может, действительно надо послать?

   — Как укажешь, государь.

   — Составь грамоту, Иван Михайлович, обнадёжь в нашем покровительстве и пошли кого из стольников.

По указу государя с грамотой Дорошенко поскакал в Чигирин стольник Деремонтов с наказом обязательно заехать в Батурин к гетману Самойловичу, дабы знал он об этом предприятии.

Узнав о цели поездки Деремонтова, гетман сказал твёрдо:

   — К Дорошенко я тебя не пущу.

   — Но почему? Я же послан государем.

   — Государь не знает, что все переговоры с этим оборотнем покойный Алексей Михайлович передал князю Ромодановскому Григорию Григорьевичу[28]. Только он чует уловки этой лисы.

Самойлович понимал, что будь в Москве Матвеев, он бы не допустил такой промашки; ясно, что сейчас возле юного государя люди, не имевшие представления о дипломатии.

   — Государь ещё его и величает «Пётр Дорофеич». Не стоит этот выскочка «вича». Он спит и видит Правобережье под султаном. Его надо смещать, и чем скорее, тем лучше. Хорошо бы заманить в Москву. Езжай, стольник, назад к государю и вези моё письмо ему, в нём я всё объясню. Сидят там около советчики говённые.

Выслушав рассказ воротившегося с Украины Деремонтова и прочтя письмо гетмана, Фёдор Алексеевич сказал:

   — Ну что ж, Иван Самойлович прав. Тут мы промашку дали, Иван Михайлович. Переменять указы отца я не буду, пусть князь Ромодановский шлёт к Дорошенко своего человека и ведёт ту ж линию, которой ранее держался. Пишите в Курск грамоту князю Григорию.

   — Он, говорят, держит у себя тестя Дорошенкова в заложниках.

   — Вот это напрасно. Пусть отпустит старика. А то мы так Дорошенко на Москву никогда не дозовёмся.

Несмотря на молодость и слабость здоровья, Фёдор Алексеевич быстро вникал в дела государственные, многое схватывая на лету, рассуждая здраво, а если где ошибался, то не упорствовал, а признавал ошибку, даже с некой благодарностью тому, кто указывал на неё. Был терпелив и добр даже и своим недоброжелателям. И если делалось его именем зло, то лишь и его спиной, обманными, лукавыми путями. Эвон какую «паутину» в верхней горнице наплели, дабы свалить в яму лучшего дипломата Матвеева. И всё ведь «государевым именем». Фёдор был юн и в силу этого «паутины» видеть не мог, а прозрению ещё не пришло время.

Князь Григорий Григорьевич Ромодановский — старый заслуженный воин, уже успел и с поляками и с Стенькой Разиным[29] повоевать, и с Хмельницким Богданом участвовал в Переяславской Раде, провозгласившей воссоединение Украины с Россией. И ему-то как раз горше всех видеть хилые плоды этого «воссоединения».

Князь в мечтах видит Украину частью России и Правый и Левый берег, и Слободскую Украину, и, разумеется, Киев.

   — При чём тут поляки? — спрашивает Ромодановский и сам же отвечает: — Когда Киев освящён, окрещён нашим русским князем Владимиром Святым[30]. Он издревле наш. Так нет, какой-то там смешно сказать, выборный король Ян Собеский[31] на него рот разевает.

Как человек военный Ромодановский считает, что Сечь Запорожскую можно сделать не разбойным гнездом, каким она ныне является, а царёвой военной частью. Стоит только взять её на все виды государева довольствия—денежное, продовольственное, оружейное.

   — Отчего Сечь разбойничает? От нищеты и скудости. Вот и выглядывает, кто больше подкинет. Крым или Москва, на ту сторону и потянет.

   — Но ведь они же православные, князь, — возражает адъютант Горяинов. — А Крым-то басурманский.

   — Хлеб, Горяинов, во всех верах одного вкуса, что у нас, что у басурман, что у иудеев. А потому голодный запорожец, съев басурманский калач, закидывает крест за спину и несётся с саблей на православного, и даже «ал-ала-ла» по-ихнему кричит.

   — Но разве в Москве это не понимают ?

   — Всё понимают, да деньги-то где взять на всё про всё. Так что Украина нам дорого, ох дорого будет стоить. Поляки вон в Андрусове Правобережье себе вымозжили, а проглотить не могут. Всё потому ж: нет средств и силёнок.

Узнав о ссылке Матвеева, князь Ромодановский не скрыл неудовольствия:

   — Зря. Такого мужа, отличного вояку и отменного дипломата. Зря. Надо было лучше туда того, кто его спихивал, по крайней мере полезнее б было для державы.

Князь не назвал имени того, кто «спихивал» Матвеева, но знал: «Ваньки Милославского да Тараруя проделки».

И когда от государя пришла к Ромодановскому грамота с просьбой продолжить переговоры с Дорошенко «поелико возможно обнадёживая его и не отпугивая угрозами», Григорий Григорьевич не задумываясь отправил туда Горяинова с наказом:

   — Посмотри, чем дышит этот Чигиринский сиделец в чью сторону клонится Самойлович поливает его грязью, в это ясно отчего, ему одному хочется гетманствовать на Украине. Оно и нам бы это надо, и государю. Но государь хочет всё миром кончить, а Самойловичу драку подавай. Государь зовёт Дорошенко в Москву, судя по письму, с искренним желанием добра. Однако в Думе Милославский и Долгорукие верховодят, не удивлюсь, если Дорошенко в Сибирь следом за Многогрешным[32] спровадят. Езжай и, дабы тебе легче было с Дорошенкой говорить, бери с собой его тестя, а то он тут у меня хлеб проедает да вшей кормит.

Тесть Дорошенко Ясенка Хмельницкий оказался живым, подвижным старикашкой, всю дорогу напевал, как он «копав, копав криниченьку во зелёному саду», и на всякой остановке искал, где б достал, горилки. А достав, напивался, и тогда «криниченьку» было слышно за семь вёрст.

   — Ну пьёшь же ты, отец, — как-то обмолвился Горяинов.

   — Я пью? — удивился старик. — Вот Богдан Зиновий, сродник мой, тот пил так пил. Я, наприклад, тверёзым его и не упомню. Что сделаешь, фамилия наша не зря ж такая — Хмельницкие.

   — Сказывают, оттого и помер он, с перепою.

   — Кто его ведает. Одни говорят, что ляхи отравили.

   — А за что ж он жену повесил?

   — А за что бабу вешают? За прелюбодейство. Это ж надо — гетманша, а польстилась на какого-то портного. Ну Зиновий и велел их вместе связать, как их застали в таком виде. Славная картина вышла, всем бабам в назидание.

   — А как же дети?

   — Что «дети»? Дочка кричала, за мать просила. А он: ото, доню, и тебе в науку.

   — А сыны?

   — А что «сыны»? Георгий был мал ещё, а Тимофей уже погиб тогда, и тоже из-за бабы. Хотел с господарем молдавским породниться, у того шибко дочь красивая была. Тот отказал. А он и попёр па него, в бою согласие добыл, да вскоре сложил голову свою непутёвую. А Георгий ныне у султана, не то гость, не то пленник, не разберёшь. Этому, наоборот, бабы не интересны, даже в монахах побывал.

Расхваставшись своей знаменитой, хотя и пьяной фамилией, старик однажды, особенно перегрузившись, проболтался:

   — А и Дорошенко, не породнись с нами, вовек бы гетманом не стал, истинный Христос. А как узнали — Хмельницкого зять, так и руки до горы, даёшь Дорошенко!

Но назавтра, проспавшись и, видимо, вспомнив свою болтовню, попросил Горяинова:

   — Ты, сынок, не бери в голову стариковскую болтовню. Мало ли чего я спьяну наворочу.