Условия гласили: «Польша должна уступить Турции на вечные времена Каменец, Подолию, Волынь, Украину, всю по обе стороны Днепра. Поляки не должны вступаться, когда турки будут отбирать города, занятые русскими. Зато султан прощает полякам дань, обещанную ещё королём Михаилом. Пусть поляки скорее высылают комиссаров для заключения мира, пока султан и визирь не вошли в польские пределы, а если войдут, то и на этих условиях не заключат мира».

Два Паца — гетман и канцлер прямо сказали Тяпкину:

   — Пиши, скорее пиши государю, чтоб наши войска соединить.

   — Что же вы на соединение пошлёте, панови, если вы уступаете султану всё: и свои и чужие владения?

   — Какие чужие?

   — А Украина Левобережная чья? Разве ваша?

   — Но, пан Тяпкин, то ваша вина, что не хотели войска наши соединить!

   — Но вы ж сами продление перемирия обставили столькими условиями, что вступило в противоречие одно с другим.

   — Но поймите и нас, что утопающий и за бритву хватается.

Комиссары были посланы тайком от русского резидента, хотя гетман Пац и обещал Тяпкину его присутствие при заключении договора с султаном: «Обойдёмся без этого невозможного русского».

И когда Тяпкин явился за объяснениями к подскарбию коронному Морштину, тот сам начал с упрёка:

   — Мы очень удивляемся, что государь ваш не объявил нашему государю о взятии украинских городов.

   — Ещё больше удивится царское величество, — отвечал Тяпкин, — что ваш государь, презрев договоры, заключил мир с султаном, не договорившись с царским величеством, даже и мне, резиденту, который должен был присутствовать при переговорах, объявить не велел.

   — Мы это сделали поневоле.

   — И что ж вы уступили султану?

   — Подолию с Каменцом. Украина оставлена за казаками по старым рубежам, кроме Белой Церкви и Паволочи.

   — А кому отошла Белая Церковь и Паволочь?

   — Нам, разумеется.

   — Ну что ж, вы туркам уступаете, а великому государю приходится силой забирать вами уступленное. Да вы ещё и обижаетесь, что берёт государь эти города, вам не объявляя.

   — Вот государь ваш Дорошенко сманил, а ведь гетман этот сносился с ханом и султаном. Не боитесь его?

   — Это всё слухи.

   — А дыма без огня не бывает, пан Тяпкин.

Но Тяпкин не брал этого на веру, понимая, что поляки, злясь на Дорошенко, хотят просто опорочить его, и в донесении очередном писал: «Слухам этим нельзя совершенно ещё верить, только надо соблюдать большую осторожность и проведывать о нём сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тёщу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил: потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтобы он пропал. Боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и всё войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только на всей Украине, но и в целой Польше».

Сейм утвердил Журавинский договор с султаном. А 21 марта 1677 года король, позвав к себе Тяпкина, повёл его в сад, где опять клялся в совершенной и бескорыстной любви к великому государю.

   — Пан резидент, пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но ©читал бы меня верным братом и ближним другом. Мир этот с турками не сладок мне, принуждён я к нему страшными силами поганскими, которые мне нельзя было одолеть без помощи...

Тяпкин согласно кивал головой на эти королевские признания, и ему искренне становилось даже жалко своего высокого собеседника, а временами он ловил себя на мысленном желании погладить короля по голове, как обиженного ребёнка: не плачь, малыш, найдутся твои цацки.

С великим трудом и страхом добрался стряпчий Перхуров на трёх подводах до Запорожской Сечи. Вёз он туда государево жалованье и грамоту, которые должны были обнадёжить запорожцев в поддержке Москвы. Сечь произвела на стряпчего удручающее впечатление: избы, более похожие на сараи, не имели даже нар, казаки спали прямо на земляном полу, до сотни в одном таком сарае. Все были грязные, оборванные, и, если что блестело на них, так это оружие.

Кошевой атаман Иван Серко оказался сухопарым высоким стариком с седой головой и небольшой седой же бородкой. Глаза с насмешливым прищуром, нос горбат, как у турка.

   — Государево жалованье — это хорошо, — сказал Серко. — А то мы считали, государь забыл о нас. Если кто и помнит, так это гетман Самойлович, да и то лишь для того, чтоб вредить нам.

   — Но государь не велит ему этого, — сказал стряпчий.

   — Государь не велит, а он своё творит. Хлеб к нам не пропускает. Месяцами на одной рыбе сидим. А ведь если турки пойдут, кому первому встречать? Нам!

Серко вызвал есаула с писарем, распорядился:

   — Что на возах, примите и поделите на всех поровну. Что там у тебя?

   — Там сукна и касса, — отвечал Перхуров.

   — Сколько в кассе?

   — Десять тысяч рублей серебром.

Кошевой поморщился, распорядился:

   — Кассу сюда в канцелярию, делите пока сукна.

Когда есаул и писарь ушли, Серко, помолчав, молвил грустно:

   — Десять тысяч на мою прорву... Разве это жалованье? Вон султан тридцать тысяч золотом обещает.

   — Сюда путь долгий, опасный, разбой на дорогах. Много денег везти рискованно.

   — С тобой же эвон охрана была.

   — Что это за охрана, пять человек. А шайки разбойные индо до сотни доходят. Не то что ограбят, а и живота лишат.

   — Тут, пожалуй, ты прав. Но как в Москве не понимают, что нам же жить чем-то надо. Ну, мне ещё хорошо, у меня пасека своя в восьми вёрстах отсюда. А рядовой казак? Ни жены, ни угла своего, зипун да сабля. Ему с чего жить? Либо с жалованья, либо с разбоя. Вон налетит такой голодный да злой, к примеру, на тебя. Или голову сложит, или кассу возьмёт. Ну, если голову сложит, ему уж более ничего не понадобится. А если казну возьмёт? То-то ему радости. Десять тысяч одному до конца жизни хватит куражиться. А на всех это по рублю. На эти деньги года не протянешь, разве что ноги. Москве давно это понять надо, что охрана дело не дешёвое. Грамотами сыт не станешь.

   — В Москве говорили, что у вас есть грамота Юрия Хмельницкого.

   — Ну есть. Ну и что? Этот сам с султанского стола крошки собирает. Объявил себя князем малороссийским. А какой он князь? Бычий пузырь надутый, шилом ткни — и лопнет. Впрочем, я тоже вроде Юраса существую. Казаки меня плохо слушаются. А почему? А потому что Москва не шлёт мне ни булавы, ни знамени. Была б у меня булава, казаки б у меня были шёлковые.

   — Но тебя ж на кругу выбирают.

   — Ну на кругу. Но булавы-то нет. И я знаю, отчего Москва не шлёт её мне. То гетман Самойлович против меня, из-за него и не шлют. Вот почему ты, когда ехал сюда, не захватил с собой булаву, которая мне, как кошевому, по закону положена? Почему?

   — Ну что мне поручили, я то и... Кабы знал, я бы, конечно, напомнил.

   — Вот то-то. Всякий раз присылают свежего человека, ему объяснишь, он вникнет, посочувствует, обещает слово замолвить. А Москва в другой раз его не шлёт, шлёт другого, нового. Отчего так?

   — Ну, у Москвы не одна Сечь в голове, Иван Дмитриевич.

   — Вот то-то, что мы у Москвы в пасынках. Вспомнят — пришлют, не вспомнят — и так хорошо, не выведутся.

Принесли в канцелярию кассу — сундучок, окованный железом. Перхуров передал кошевому ключ.

   — Считай, атаман, и распишись в получении. Султан тридцать тысяч только обещает, а государь десять тысяч без обещания прислал, да и ещё сколько сукна вам на зипуны. Когда грамоту будем читать?

   — Да уж завтра, наверно. Ныне казаки дележом заняты. Дай Бог, к ночи управятся. Сейчас буду сотников собирать, деньга выдавать.