Варя и Тамара Вольская выходят из дома, и Вольская присоединяется к поющим, выводя мощным оперным голосом:

И гости хором подпевают:

А Варя отводит Полонского в сторону и тихо сообщает:

— Миша, у Левко папины часы.

— Какие часы?

— Которые пропали, когда папа умер.

— Ты уверена? — пугается Полонский.

— Да. Вот же его вензель.

И показывает зажатые в кулаке часы.

— Боже мой! Что ты наделала! — тихо пугается Полонский. — Ты их украла?!

— Я украла? Это он украл.

— Варя, ну так же нельзя думать о человеке! Наверно, он просто нашел тогда этих мерзавцев, которые убили Ивана Дмитриевича. И взял у них часы.

— И ничего нам не сказал?

— Ну да. И это с его стороны очень тактично. Чтоб нас лишний раз не травмировать...

— Миша, что ты несешь? — в тихой ярости спрашивает Варя. — Это часы моего отца. Они наши. И ты будешь их носить назло этой сволочи.

— Я? Никогда я не буду их носить!

Полонский боялся Левко откровенно, а Варя боялась в скрытой форме, но оба сильно боялись. Поэтому про эти часы Варя и Полонский никому не рассказали. И Полонский их никогда не носил. Но позже их стал носить мой папа. Не при Левко, конечно.

Это через несколько лет, а сейчас Вольская поет своим великолепным голосом:

И гости хором:

Василия и Степы среди поющих нет. Они все еще в ванной. Василий Левко сидит на унитазе.

Степа — на краю ванны. Они смотрят на биде и пьют красную водку. Василий уже сильно пьян. Степа тоже.

— И все это, Степа, только для Тамарки, — говорит Василий, — только для нее. Мне это, Степа, и на хер не нужно. У меня папаша родился крепостным Черновых. Мы к роскоши не привыкшие. Это все только ей.

— Это настоящая л-л-любовь. — Степа старается, чтобы голос его звучал искренне.

— Я тебе говорю, Степа, не про любовь, а про совсем другое. Я ей обещал: Тома, родишь сына, будет у тебя биде. И вот биде стоит. А она родила мне девку.

— Она еще родит вам сына, Василий Семенович, — говорит Степа.

Уже небо порозовело за деревьями на востоке, а гости все еще веселятся, теперь они танцуют на утоптанной площадке перед домом Левко.

Степа танцует с Дашей.

— В общем, я решил, — говорит он. — Если ты родишь сына, я тоже д-д-достану биде.

Биде у нас в доме до сих пор нет. Хотя мама родила Макса, а потом меня. А Вольская родить сына так и не успела. Это была последняя ее веселая ночь. Скоро ее арестовали.

В комнате на втором этаже дома Николкиных потушен свет. Занавески задвинуты. Прижавшись к окнам, Степа, Даша, Полонский и Варя смотрят на двор соседей. Тишина. Кукует кукушка. Плачет ребенок.

Василий Левко с плачущей Зиночкой на руках стоит на крыльце.

Двое в шинелях сажают Вольскую в черную машину.

— Сейчас везде берут жен, — говорит Полонский. — Ну, это хотя бы понятно.

— Что тебе понятно? — спрашивает Варя.

— Жены слышат дома разговоры мужей, — говорит Полонский. — Иногда спьяну обсуждаются государственные секреты. Потом жены эти секреты где-то выбалтывают. Тем более Большой театр. Там бывает полно иностранцев.

— Миша, что ты опять несешь?

— Я не несу. В Большом уже взяли несколько человек. В этом же есть какая-то логика.

— Никакой логики нет, — говорит Варя. — Если арестуют меня, Дашу или Степу, ты в этом тоже увидишь какую-то логику?

— Наверное, надо к Василию Семеновичу зайти, — говорит Даша.

— Ну, это лишнее, — говорит Варя. — Зачем это делать? Мы не так с ним близки.

— Зиночка плачет. Он же один с нею не справится. У них сегодня няня выходная.

— Никуда ты не п-п-пойдешь, — говорит Степа.

— Почему я не пойду?

— Потому что каждую ночь могут прийти и к нам.

— Тем более, — говорит Даша.

— Почему к нам могут прийти? — спрашивает Варя.

— П-п-потому что про меня статья лежит в «Правде», — говорит Степа.

— Какая статья?

— П-п-плохая, — говорит Степа. — Про «Тетю Полю». Меня хотят объявить формалистом. У Зискинда тоже началось со статьи.

— Тем более я туда пойду, — говорит Даша.

— Почему «тем более»? — спрашивает Полонский.

— Потому что я вспомнила про козу.

— Про какую козу?!

— Степа знает, про какую козу. Это когда потом бывает стыдно.

Василий Левко разжигает примус и ставит на него кастрюльку с молоком. Из соседней комнаты слышен плач Зиночки. Левко уже пьян, но он наливает из бутыли еще стакан красной водки, залпом выпивает ее и занюхивает рукавом.

После того как Полонский дал Василию Левко рецепт нашей рябиновой, комиссар пил только ее и делал все точно по рецепту, но у него она отдавала сивухой.

Стук в дверь.

Левко вынимает из кухонного ящика наган, кладет его в карман и идет открывать.

В дверях стоит Даша.

— Василий Семенович, я пришла... Не нужно ли вам чего?

— Ну, заходи, раз пришла. Она входит.

— Вот такие дела, — говорит Левко.

— Я могу как-то помочь с Зиночкой.

— Ничего не надо. Молоко уже закипает. — Левко в упор, мрачно смотрит на нее, шевелит желваками.

— Она уже час плачет, — говорит Даша. — Я могу ее перепеленать.

— Пусть развивает легкие. Будет певица, как ее мамаша.

— Я могу взять пеленки постирать вместе с нашими, — предлагает Даша.

— Утром прислуга постирает, — неподвижно смотрит на Дашу Левко. — Я, Дашенька, знал, что ты сегодня придешь. И ты пришла.

— Я просто подумала...

— Я знаю, что ты подумала. Я знал, что ты сразу придешь, когда ее здесь не будет.

— Она же ни в чем не виновата, — говорит Даша.

— Значит, виновата.

— Но вы же в это не верите.

— Это, Дашенька, вопрос не веры, а государственной безопасности, — глядя ей неотрывно в глаза, говорит Левко. — И я проглядел. И за это отвечу.