– Сам мне скажи.

Мимолетно, пока Кэти разбирала продукты, ее глаза темнели, покрывались серыми пятнышками. Вот глаза-то, думал он. Он хотел высосать их из орбит. Хотел ощутить на языке их вес, насладиться вкусом белка, покатать их во рту, как лимонные леденцы.

В это время он просто смотрел, как Кэти опорожняет магазинные пакеты.

– Может, конечно, я свихнулась, – говорила она, – но у меня часто бывает это неуютное чувство. Будто ты меня преследуешь. Червяком каким-то внутрь заползаешь.

Джон улыбался своей фирменной улыбкой кандидата.

– Верно-верно. Правда, не червяком. Змеей.

– А сегодня не выходил?

– Куда не выходил?

– Не знаю куда. Мне просто показалось…

Он крепко притискивал ее к холодильнику. Рукой нащупывал косточку бедра. Шептал ей в ухо:

– Ох и люблю же я тебя…

– Так ты не выходил?

–Давай будем кобрами. Ты да я. Слопаем друг друга.

Кудесник пребывал в своей стихии. То был край, изобилующий потайными ходами, туннелями и подземельями, в которых обитали разнообразные духи и призраки, край, где всеобщим увлечением была магия и где самый сложный реквизит всегда был под рукой: взрывающиеся железные сосуды, волшебные жидкости, всевозможные средства левитации – благодаря им ты мог и сам отправиться на небо, и других отправить; край, где даже воздух был и реальностью, и фикцией, где что угодно могло мгновенно превратиться во что угодно другое. То был край, где порядочность переплелась с диким варварством, где ты мог взмахнуть волшебной палочкой и превратить зубы в зубную пасту, цивилизацию в мусор, где ты мог произнести заклинание в микрофон рации, а потом, усевшись, посмотреть представление – какие вам еще нужны чудеса, какие тайны? – край, где любой предмет, любая мысль, любое время суток светились всеми невыразимыми загадками человеческой истории. Кругом высились темные непроходимые джунгли. Скалились трупы. Сама война была загадкой из загадок. Никто не знал, к чему все это, зачем они здесь, кто первый начал, кто берет верх, чем это может кончиться. Секреты были на каждом шагу – мины-ловушки в придорожных кустах, сюрпризы от вьетконта, прикрытые красной глиной. И люди, люди. Молчаливые раскосые старцы, дети с ввалившимися глазами, шамкающие старухи. Чего они хотели? Что чувствовали? Кто из них были вьетконговцы, кто свои, кому было все едино? Сплошь тайны. История была тайной. Земля была тайной. Тут были тайные склады оружия и провианта, тайные тропы, тайные шифры, тайные задания, тайные ужасы, соблазны и сожаления. Тайна была превыше всего. Война и тайна были – одно и то же. Человек мог проявить отчаянную смелость – атаковать бункер, к примеру, или стоять в полный рост под огнем, М1 а потом все отводили глаза и молчали, пока кто-нибудь не спрашивал: «Как это ты, на хер, сумел?» – и храбрец только моргал и качал головой, потому что не знал он, что ответить, потому что это была одна из непостижимых тайн его души.

У Кудесника были свои собственные тайны.

Рядовой Уэзерби – это во-первых. Во-вторых, как сильно он полюбил этот край, Вьетнам, который стал ему родным домом. И была еще самая глубокая тайна из всех, тайна деревушки Тхуангиен, тайна, которую он даже для себя самого сделал почти недоступной.

Джон Уэйд знал, что он не в порядке, и однажды вечером завел об этом разговор с Кэти. Хотелось избыть засевший внутри страх.

– Трудно объяснить, – сказал он, – но я иногда не чувствую земли под ногами. Словно я и здесь, и не здесь.

Они были у себя дома, готовили ужин, и в квартире стоял запах лука и гамбургеров.

– Для меня ты здесь, – ответила Кэти. – Очень даже здесь, и мне с тобой очень здорово.

– Этому я рад. Но вот что-то я смотреть на себя боюсь. В буквальном смысле. Не могу глядеть себе в глаза, когда стою перед зеркалом, – по крайней мере, долго не могу. Начинается страх, что я где-то окажусь в другом месте.

Кэти подняла глаза от луковицы, которую резала.

– Что до меня, так мне смотреть на тебя одно удовольствие. Второе по силе в списке моих удовольствий.

– Замечательно. И все-таки, знаешь…

Джон выложил гамбургеры на блюдо. Кэти кинула сверху лук. В ее движениях проглядывала нервозность, словно ей были известны некие истины, но она не хотела нести эту ношу – знать то, что знает. Такова уж была природа их любви.

– А может, бог с ним, с ужином, – сказала она. – Доставь мне первое из удовольствий.

– Я ведь серьезно.

– Я тоже.

– Кэт, послушай, нам надо поговорить. Со мной нехорошо – были дела кой-какие.

– Не имеет значения.

– Нет, имеет.

Она ласково улыбнулась, глядя поверх его плеча.

– Хочешь, в кино сходим?

– Грязные дела.

– Кино не повредит.

– Черт, ты совершенно не…

Она взяла блюдо с гамбургерами.

– У нас все будет здорово. Просто отлично.

– Это да, – сказал он.

– Вот увидишь.

– Да.

Секунду-другую помолчали. Он смотрел на нее, она на него. Могло повернуться так, могло эдак.

Про рядового Уэзерби Кудесник словом никому не обмолвился. Ведь это, как ни крути, был чистый рефлекс. Но много дней потом ему было не по себе – то словно хмель в голову ударит, то печаль накатит. Ночью в карауле, вглядываясь в темноту, Кудесник вдруг видел, как рядовой Уэзерби начинает улыбаться, потом опрокидывается навзничь, потом смешно выбрасывает руку в сторону.

Словно машину хотел остановить, думал Кудесник. Несчастный недотепа, которого так никто и не подсадил.

Вечером после похорон отца Джон Уэйд спустился в подвал и принялся упражняться в магии перед большим зеркалом. Он делал пассы и отвлекающие движения. Он обращался к отцу. «Не был я толстый, – говорил он. – Я нормальный был». Он превратил горстку монет в четырех белых мышей. «И никаким я не был студнем. Ничего даже похожего. Не был, и все».

Такова уж была природа их любви, что Кэти не уговаривала его пойти к психиатру; сам он не видел в этом нужды. Мало-помалу он затолкал недуг внутрь, подальше Он уверенно двигался по поверхности своей жизни – общественной, семейной. Совершал обычные манипуляции, видел обычные сны. Иногда, впрочем, он кричал во сне – кричал громко, отчаянно, изрыгал грязную ругань, – и Кэти трясла его, спрашивала, что случилось. В ее глазах стоял нешуточный страх.

– Голос даже был чужой, – говорила она. – Как не ты кричал.

Джон вымученно улыбался. Он ничего не помнил – потемки, и все.

– Сон плохой приснился, – объяснял он и вроде сам себе верил, но звучало не слишком убедительно, и он это чувствовал. Он прижимал ее к себе. Лежал неподвижно с широко открытыми глазами, успокаиваясь от прикосновения к ее коже.

А потом, когда она засыпала, Кудесник долго, иногда часами, лежал и смотрел на жену.

Порой он произносил слова.

– Кэт, – говорил он, вглядываясь в ее лицо. – Кэт, моя Кэт. – Он подносил к ее губам ладонь, словно проверяя чудо ее дыхания. В темноте перед ним иногда появлялась исчезающая деревня. Появлялись то рядовой Уэзерби, то белый гроб отца, то мальчик, желающий управлять миром. А то возникала картина: акт полного исчезновения. Заключительный номер, грандиозный финал. Он не знал еще, как это осуществить технически, но видел внутренним взором мужчину и женщину, заглатывающих друг друга, как та пара змей на тропе около Розового сектора, сначала хвосты, а там и головы – и вот уже оба навеки исчезли, поглощены. Ни отпечатка ноги, ничего. Пропасть бесследно – вот номер его жизни. Освободиться от груза тайны. Упразднить память. Они будут жить в совершенном знании обо всем видимом и обо всем невидимом, без всяких там бечевок и проволочек – останется лишь этот огромный темный мир, где один плюс один всегда равняется нулю.

Так он всю ночь мог пролежать, глядя на нее.

– Кэт, милая Кэт, – шептал он, словно вызывая ее дух, чувствуя ее легкие вдохи и выдохи у себя на ладони.