Акимка… милый, восторженный, увлекающийся мальчик-певун и задира. Он еще так недавно, каких-нибудь недели две тому назад, был социалистом-революционером и так рьяно ратовал на сходках за эту партию. А теперь, с патронной сумкой у пояса, с винтовкой за плечами, он шел вместе с большевиками против тех же социалистов-революционеров. Был момент, когда Василию хотелось побежать за Акимкой и вернуть его. Но как вернуть? Нельзя вернуть.

Василий прижался к стене, чувствуя, как озноб захватил его с головы до ног.

Уже по-новому он стал всматриваться в толпу солдат и рабочих, идущих в бой, и только теперь разглядел, что идут главным образом те, с которыми он прожил жизнь, которых он любил и ненавидел, как можно любить и ненавидеть только самых близких.

— Болваны! Дурье! — ругался, сжав зубы, Василий.

Он так же, как утром, ненавидел этих оборванных людей, но в то же время чувствовал, как в его душе обрывается решимость: «Идти против них? Бить их? Убивать? Да что же это такое?»

Издалека послышалось пение, и на площадь из-за монастыря вышла группа вооруженных рабочих, сразу человек в сто. Шли стройно, рядами, под шаг пели: «Дружно, товарищи, в ногу», а впереди над толпой плыло красное знамя. Знамя нес высокий, черный, как уголь, бородатый рабочий в истертой кожаной куртке; через плечо у него болталась винтовка. За ним — ряды, по восемь человек в каждом. Все с винтовками, нестройно торчавшими над головами.

Солдаты и красногвардейцы, стоявшие в разных концах площади, увидев стройную толпу рабочих, с криками «ура» пошли навстречу.

— Ур-ра, товарищи! Ур-ра!..

Они махали шапками, поднимали вверх винтовки и воинственно потрясали ими… Задорный боевой шум повис над площадью. Толпа, стоявшая по тротуарам, испуганно метнулась в сторону, а рабочие и солдаты, выровнявшись, пошли по улице, к месту боя. И опять запели: «Дружно, товарищи, в ногу».

Бледный стоял Василий, прислонившись к стене, возле киоска уличного чистильщика сапог. Это пение, эти крики, красное знамя, стройные ряды вооруженных рабочих и звуки стрельбы ошеломили его. Ему показалось, что на его голову свалилась какая-то тяжесть.

«Большевики? Неужели это они?»

Нет же. Какие это большевики? Это те рабочие, которых он хорошо знал, беспечные и ленивые, любители выпивки, карт. Идут, увлеченные жаждой буйства и приключений… Это русский пролетарий, по складам читающий газету «Копейка».

Он идет теперь решать судьбу России?.. Ах, черт возьми!..

Но как его остановить? Стрелять в него? Убивать?..

И еще этот щенок Акимка в рыжем пальто с оторванными карманами…

Василий готов был закричать.

А рабочие все шли, то робко и нерешительно, то буйно, стройными рядами, с песнями. Он видел их, как в тумане.

Беспомощный и разбитый, он долго стоял в толпе, а потом прошел по бульвару и в изнеможении сел на скамейку под самой монастырской стеной. У него горела голова, неприятно дрожали руки и было такое чувство, будто он сильно устал и от усталости ломило в висках.

Вдруг у него над головой, вверху, на монастырской башне, зазвонили часы. Печально и нежно, словно перекликалась стая перелетных птиц, заблудившихся в небе в туманную осеннюю ночь. Этот звон пробудил у Василия новое чувство глубокой грусти, почти отчаяния.

«Ну, как же теперь быть?» — спрашивал он себя.

Трах-тах-тах-трах-аах!.. — неслось из-за домов.

Так, оцепенев, неподвижно глядя в землю, сцепив руки, он долго сидел на скамейке под старой монастырской стеной, расслабленный и униженный перед собою, не знающий, где найти выход. Для него ясно было только одно: он не может пойти против неразумного Акимки, который как-то закрыл собою всех, кто сейчас высыпал на улицу с оружием в руках и разрушает родной город.

Бой между тем разгорался… Во имя чего? Во имя правды. Но кто ее знает?

Близко к полудню откуда-то с окраины ударил первый пушечный выстрел и громом прокатился над Москвой. Стаи перепуганных галок с резкими криками поднялись с крыш монастыря. В воздухе судорожно заметались голуби. Выстрел всколыхнул улицы: после него будто сильнее помчались автомобили с солдатами и вооруженными рабочими, быстрее пошла, почти побежала к месту боя красная гвардия. А толпа притихла, присмирела и стала таять.

Петряев опять вышел на Страстную площадь, усталый и теперь уже почти равнодушный к тому, что делалось в городе.

Постоял, посмотрел на снующую толпу, которая его теперь раздражала еще больше, чем утром, и потом тихонько бульварами побрел сам не зная куда. Он злился на себя… Вот ждал, томился, горел, готовился к политической борьбе столько лет, а когда пришел решительный момент, он сплоховал.

Вчера, разговаривая с братом Иваном, он ему определенно доказывал, что в восстании, которое затевают большевики, участвуют только три сорта людей: фанатики, мошенники и дураки. И все они достойны палки, достойны того, чтобы их бить, и, может быть, достойны смерти.

— Я глазом не моргну, убью, — спокойно сказал Иван.

— Я тоже маху не дам, — хвастливо поддерживал его Василий.

И теперь, вспоминая этот разговор, он почувствовал, как от стыда холодеет у него в груди и больно сжимается сердце.

Толпа все еще стояла на бульварах, еще спорила.

Василий тихо прошел по Трубной площади и оттуда переулками стал пробираться к Охотному ряду, где был бой. Теперь уже только темное любопытство гнало его туда.

Чем дальше от бульваров к центру города он уходил, тем пустыннее и тревожнее становились улицы. Стайки оборванных и грязных мальчуганов перебегали через перекрестки и жались по углам. Под воротами и около углов стояли солдаты с винтовками, зорко присматриваясь к улицам. День был все такой же серый, неприветливый, с низко ползущими облаками. В Охотном ряду стреляли беспрерывно. Шум боя, тревога и возбуждение, охватившие улицы, эти люди, торопливо перебегающие от одного выступа к другому и от переулка к переулку, будто разбудили Василия. Он невольно поддался общему возбуждению, и снова, как утром, ему хотелось побежать туда, где гремела стрельба. Всюду — на домах, углах, улицах и, кажется, даже на небе — лежал свой собственный отпечаток. Были те же улицы и не те. Те же дома, мостовые, магазины, тротуары, знакомые с детства, когда Василий бегал сюда еще босоногим мальчишкой, и не те. Улицы были пустынны, но тревожно пустынны. Чувствовалось, что за этими глухими стенами, за занавешенными окнами сидят люди, до дрожи перепуганные, спасаются от нечаянной смерти. И в пустынных улицах было что-то новое, необъяснимое, как сновидение, полное кошмаров. Каждый магазин и каждый дом словно сменил свое лицо в близости смерти и повальных убийств.

Перебегая от угла к углу, от одного выступа стены к другому, наклоняясь, влипая в стены, Василий добрался до Охотного ряда и, выбрав удобный момент, перебежал улицу и спрятался за деревянными лавчонками.

Бой шел здесь, рядом.

Совсем близко, на углу Тверской, у гостиницы «Националь», гремели выстрелы. За лавками прятались мальчишки-приказчики из Охотного в своих холщовых грязноватых фартуках, оборванцы, продающие по вечерам газеты, и гимназисты, попавшие сюда с книгами прямо из школ. При каждом выстреле они бросались на землю, приседали, лезли за ящики, лари, в узкие проходы между лавчонками, а потом, словно мыши, опять пугливо высовывали головы и зорко осматривали улицу жутко-любопытными глазами.

Кто-то стрелял из большого красного дома, что на углу Тверской и Охотного. В доме наверху был лазарет, а внизу колониальный магазин. В окнах магазина виднелись металлическая, блестящая касса и машина для размолки кофе. Большие зеркальные стекла уже были пробиты пулями и растрескались причудливыми зигзагами. В окнах лазарета мелькали солдаты и рабочие с винтовками. Они, перегнувшись через подоконник, беспокойно осматривали улицу.

— Вон, вон, юнкари идут! — крикнул недалеко от Василия мальчуган в холщовом фартуке и большой шапке, показывая рукой к университету.

— Где? Это? Вдоль стены ползут?