Акимка смутился и сразу стал малиновым, будто его поймали в краже.

— А правда, зачем же ты записался? — спросил первый рабочий.

Все, кто стоял у окна, смеясь, смотрели на Акимку. Тот смутился еще больше.

— Нет… Я больше не хочу… с ними… — заплетающимся языком сказал он. И вдруг, набравшись храбрости, сразу выпалил: — Ну их к черту! Они к буржуям подмазываются.

Рабочие засмеялись.

— Верно, товарищ! Правильнее большевиков никого не сыщешь! — энергично мотнув головой, сказал низенький рабочий, хлопнув Акимку рукой по плечу. — Теперь все рабочие должны идти за большевиками.

Все заговорили шумно и уже не обращали внимания на Акимку.

Немного осмотревшись, Акимка увидел у самого окна Леонтия Петровича, перебиравшего пачки патронов. Он аккуратно, как вообще делал все, клал патроны в сумку и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Раз на улице баррикады, то мы незамедлительно должны решить, по какую сторону баррикад мы стоим. Иль по эту сторону, иль по ту. В середке да в сторонке теперь стоять нельзя. А к буржуям мы не пойдем. Значит, и говорить много не надо. Бери винтовку и иди бить юнкеров и студентов.

— И эсеров еще, — добавил кто-то насмешливо.

— Что ж, — согласился Леонтий Петрович, — если достойны, их тоже не надо миловать.

— Правильно. Поглядим теперь, чья возьмет.

— И глядеть нечего: мы победим. Это бессомненно.

Акимка был рад, что на него не смотрят. Он прислонил винтовку к стенке и начал подпоясываться и прилаживать патронные сумки. От волнения у него дрожали руки.

Между тем комната наполнялась народом. Входили все новые группы рабочих. Стало шумно. Говорили громко, нервно, будто подбадривали себя, смеялись необычным, отрывистым смехом без веселости, а ходили по комнате как-то толчками. Было ясно, что все волнуются. Три солдата, называвшие себя инструкторами, составляли из рабочих взводы красной гвардии, отсчитывали по двенадцати человек и назначали к ним старшего. Акимку причислили во взвод Леонтия Петровича, который здесь же в комнате попытался поставить свою гвардию в ряд и, сдерживая улыбку, сказал:

— Ну, товарищи, у меня команды слушаться! Чтоб все в порядке было. Иначе… Строго, товарищи… Идемте!

Все, подтягиваясь, шумно вышли на улицу.

От дверей клуба по тротуару тянулась длинная очередь желающих записаться в красную гвардию. Это пришли рабочие с лесных складов, с прохоровской фабрики, с сахарного и котельного заводов. Среди черных засаленных курток рабочих в очереди резко выделялись синие новенькие шинели трамвайных кондукторов, которые тоже записывались в гвардию. Около дверей на тротуаре и даже на мостовой уже стояла большая толпа женщин и пожилых рабочих, пришедших сюда поглядеть, как «наши пойдут воевать». Смеялись, перебрасывались веселыми шутками, грызли семечки, и все было спокойны и беззлобны, как дети, для которых порой самая смерть — забава. Только молодая женщина, с остреньким худым лицом, до самых глаз закрытым черным потрепанным платком, в шубейке с вытертым и побитым молью воротником, кричала, стоя у самой очереди:

— Вернись, Овдонька. Богом прошу, вернись. Гляди-ка, какой гвардеец нашелся. Шут гороховый. Слышишь, Овдонька? Домой иди…

Овдонька, уже пожилой рабочий, с русой, свороченной набок бородой, в черной нахлобученной шапке, большой и неуклюжий, искоса злобно смотрел на женщину и, не покидая очереди, вполголоса ругался:

— Цыц, стерва. Убью!

Было видно, что он стыдится за свою жену; вот у других рабочих жены не пришли сюда ругаться.

— Иди домой, пока я тебе не поправил затылок-то, — грозил он.

— А я говорю, не пойду без тебя. Детей бросил и, на-ка тебе, — гвардейцем захотел быть. Мурло! Ежели с тобой что случится, я-то как буду? Куда с ребятишками пойду? Ты об этом думал?

— Пшла вон, тебе говорю. Исколошмачу! — ругался Авдонька.

Толпа, с удовольствием слушая перебранку, все же сочувственно и немного насмешливо поддерживала женщину:

— Конечно, какая уж тут к черту гвардия, ежели двое детей.

— Записываться должны молодые.

— Знамо, надо молодых. Пущай идут люди слободные…

Высокая, властная старуха, с суровым лицом, вела за рукав к штабу парня лет восемнадцати, у которого в руках была винтовка, а у пояса холщовая сумка с патронами.

— Иди сейчас же отдай все назад, — сердито говорила она. — Я тебе покажу гвардию.

Парень, красный от стыда, шел, опустив голову, и сердито бормотал:

— Все равно убегу. Не сейчас, так ужо убегу.

А старуха, дергая за рукав, грозила:

— Я тебе убегу! Ты у меня свету невзвидишь. Вояка какой отыскался!

И, обернувшись к толпе, бросила мельком, словно оправдываясь:

— Дело-то без дураков обойдется…

Акимка испугался. А ведь и с ним то же может случиться. Придет мать, увидит — она, пожалуй, тоже хорошую гвардию задаст. Он испуганно стал осматривать толпу. Но матери, слава богу, не было. Две знакомые барышни смотрели на него и чему-то смеялись. Акимка, будто не замечая их, подтянулся и сказал:

— Ну, товарищи, идемте скорей.

Взводы смешались. Пошли просто толпой человек в пятьдесят. Леонтий Петрович попытался было установить порядок, но потом махнул рукой:

— Сойдет…

Шли посреди улицы шумной и веселой гурьбой. А на тротуарах стояли густые толпы народа и хмуро смотрели на них. Акимка все еще боялся, что его увидит мать и заставит вернуться, но, когда прошли Кудринскую площадь и вышли на Садовую, он успокоился и пошел весело, словно его кто подбадривал. Везде было полно народа. Еще никогда Москва не казалась такой многолюдной, как в первый день гражданской войны. Шумно носились грузовые автомобили с солдатами и рабочими. Слышались крики «ура», отрывочное, нестройное пение и выстрелы, выстрелы со всех сторон…

На Садовой улице пресненцы разделились и пошли к центру города отдельными группами.

Акимка, сдвинув шапку на затылок, шел смело, с самым решительным видом. Когда проезжали автомобили с солдатами, он кричал «ура», срывал с головы обтрепанную шапчонку и отчаянно ею махал. Туго подпоясанный ремнем, подтянутый, взволнованный, он будто плыл в толпе: так легко ему было идти.

И толпа, и улицы, и эти крики «ура», и сам он — все это было таким новым, и все так изменялось к лучшему, что Акимке хотелось и петь и смеяться от радости, хотелось сорвать винтовку и долго стрелять в воздух. Мимолетная встреча с Василием Петряевым на Страстной площади не оставила в его душе никакого следа. Только когда он отошел далеко, то подумал: «А ведь он маме скажет, что видел меня. — На мгновение стало неприятно, но потом он махнул рукой. — Э, все равно!»

Вооруженные солдаты и рабочие собирались на Скобелевской площади, в доме генерал-губернатора — старом, желтом, со строгим полицейским фасадом. Здесь был главный революционный штаб. Часть солдат и рабочих с винтовками в руках пролезала в узкую дверь и заполняла чопорные комнаты, черно-серой массой толклись в белой зале и на широкой, с золочеными перилами лестнице, громко разговаривая. Острый табачный дым стоял сизым облаком над толпой по всем комнатам.

Акимка впервые был в этом большом, прежде таком таинственном доме, где всегда жили только князья, графы и очень важные генералы. Он с наивным удивлением смотрел на высокие лепные потолки, на зеркала во всю стену, на белые колонны огромного зала и с гордостью подумал: «Наша взяла…» И радовался, что теперь будет о чем рассказать матери.

Высокий человек в теплом пальто с барашковым воротником, но без шапки, с длинными волосами, растрепанными и повисшими, как темная кудель, поднявшись на стул, надрывно кричал тенорком:

— Тише, тише, товарищи!

В толпе шумели, и, когда шум смолк, волосатый человек сказал:

— Нужен заслон в Камергерском переулке. Товарищи, идите туда.

Рабочие заволновались.

— На Камергерский, товарищи. Из Охотного наступают юнкера. Держись!..

Они, толкаясь, группами начали уходить и на ходу щелкали затворами винтовок. Акимка, потерявший в толпе и Леонтия Петровича, и товарищей с Пресни, присоединился к группе незнакомых рабочих и вместе с ними пошел на угол Камергерского.