– Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...

Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.

– Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.

Я пожал плечами.

– Ну что ж... Все равно – благодарю.

– Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?

– Отчего же, – согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:

– Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.

Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками – для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.

– Не хотел говорить при самом мистере Биме, – сказал Риган. – Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.

– О-о? И что же?

Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.

– Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.

– Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?

Риган криво улыбнулся:

– Я не трезвенник. Я – ирландец.

– Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?

– Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?

– Сегодня вечером работаете?

– Нет.

– Свободны?

– За ваш счет.

– Разумеется.

– Я живу в «Пансионе Перри», на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.

– Заметано.

Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся – улыбка была заразительная.

– А почему – ирландец? – не удержался я.

– Это прозвище, – сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.

В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:

– О чем шла речь?

– О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.

– Вот как!

– Славный парень.

– Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас – передаю дочери.

– Пойдем, – скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. – Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.

– В самом деле? И что же это такое?

– "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?

– Не припомню. Где же он?

– За соседней дверью.

Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен – хотел ли я это увидеть вообще.

Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание – некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.

– Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, – пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому «Благословляющему Будде» более тысячи лет. – Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!

– Мы заплатили десять центов.

– Что такое десять центов?

– Две чашки кофе. Сэндвич.

– Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?

– Ты имеешь в виду – этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.

– Ты прав, черт побери, – заметила она и прижалась ко мне со словами: – Вот эта часть сада – моя самая любимая.

И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.

– Самая маленькая христианская церковь на свете, – произнесла она тихо.

– Шутить изволишь.

Мы держались за руки; сжимая мою очень крепко, она проговорила:

– Ежегодно здесь венчаются сотни пар. То, что ее мог согревать холодный каменный клозет вроде этого, было следствием ее воображения и романтических чувств.

– Разве не великолепно? – спросила она.

– Ну... в общем...

Она обвила меня руками, заглянув в глаза с невинным выражением, которое, как я уже понял, было наигранным лишь частично.

– Когда мы решим пожениться, – сказала она, – давай здесь и обвенчаемся.

– Вы просите моей руки, мадам?

– Кроме всего прочего.

– О'кей. Если мы решим жениться, обвенчаемся здесь.

– Если?

– Если или когда.

– Когда.

– Хорошо, – сказал я. – Когда.

Она почти бегом, как школьница, потащила меня прочь. Когда мы вышли к журчащему поблизости небольшому ручью, она тоже почти журчала:

– Это было наше любимое место.

– Чье?

– Наше с Джимми, когда мы были детьми. Мы приходили сюда каждую неделю. Придумывали разные истории, бегали повсюду, пока нас не останавливали экскурсоводы. И когда уже стали подростками, все равно постоянно сюда ходили.

Я ничего не сказал.

Она присела на каменную скамью.

– За день до того, как Джимми ушел, мы тоже были здесь. Бродили, разглядывали. Есть еще оранжерея, которую мы должны посмотреть, Нейт. – Она встала. – Пойдем.

– Так, погоди секундочку.

– Да?

– Насчет твоего брата. Я не возражаю против его поисков – это моя работа. Вы мне за нее платите. Вернее – ты заплатила. Дальше я не собираюсь брать с вас какие-либо деньги. Но, тем не менее, впредь – твой брат...

– Да?

– Я больше не хочу о нем ничего слышать.

Ее лицо превратилось в маску удивления:

– Да ты ревнивый!

– Ты чертовски права, – подтвердил я. – Давай-ка спустимся с небес в преисподнюю.

Она поцеловала меня со словами:

– Давай, не возражаю.

– Джимми – хороший мальчик, – говорил мне Поль Трэйнор, – только немножко сбился с дороги.

Трэйнор был постарше меня всего на несколько лет, но волосы уже почти все поседели; долговязый, телосложение, как у человека, склонного к «пивному» животу; на носу появились первые прожилки, а печальные серые глаза были как бы все время влажными. Он сидел за машинкой на первом этаже в комнате, заставленной столами, половина из которых была занята, в основном, мужчинами, дымящими своими сигарами и стучащими на машинках, невзирая на производимый ими самими шум и гам.

– Он вырос во времена Луни, – продолжал Трэйнор. – тогда в нем и развилось это восхищение гангстерами. Вы знаете, мы всегда в «Демократе» давали множество новостей из Чикаго, И массу горяченького из жизни гангстеров, и не только, чтобы угодить читателю, но еще и потому, что с преступной группой Капоне связана поставка спиртного через Трай-Ситиз. Так что, подрастая, малыш из этих мест с легкостью знакомится со спиртным – с Дикого Запада или откуда-нибудь еще.