Одни похоронные процессии сменялись другими, одни музыканты уступали другим. Она вспомнила о шофере, который томится в кремовой «Волге». Машину надо бы отослать, не то он еще начнет поиски. Что скажешь, если он застанет ее тут сидящей в одиночестве? Конечно, она не обязана ничего объяснять, но и отнекиваться глупо, это вызовет кривотолки. К тому же глаза заплаканы.
Она постаралась привести себя в порядок, намочила платочек под струйкой воды, льющейся из железной колонки, снова и снова прикладывала его к глазам, но ничто не помогало.
Главное, чтобы шофер не увидел ее здесь, еще догадается, что она тут сама по себе, как неприкаянная.
И, выпрямившись, она упругим шагом пошла к выходу. Завидев ее издали, шофер вылез из лимузина, обошел вокруг и открыл дверцу.
— Меня тут попросили помочь… Можете быть свободны.
— Я не тороплюсь.
— Вы очень добры. — Она заставила себя улыбнуться и тут заметила на противоположной стороне улицы автобусы, ожидавшие участников похорон. — Я поеду со всеми вместе, на автобусе. Позвоните утречком, может, и не понадобитесь, подремонтируете в гараже машину…
Видишь, Райво Камбернаус! Даже после смерти ты заставляешь меня лгать. Но это будет последней твоей подлостью.
Она подошла к ближайшему лотку и купила первый попавшийся букетик, чтобы не выделяться в толпе провожающих, и цветочница, окинув ее цепким взглядом, содрала с нее лишних двадцать копеек.
В часовне работник подметал выложенный тусклыми плитами пол, собирал подсвечники.
— На сегодня все, — сказал он, увидев Зайгу в дверях.
— Мне нужно с вами поговорить.
Он выжидательно посмотрел на нее, готовый услужить.
Зайга сложила вчетверо десятирублевую бумажку и опустила ему в карман.
— Я хочу взглянуть на Райво Камбернауса.
Или он вообще ничему не удивлялся, или умел притворяться. Прикрыв дверь, тихо спросил:
— Это который будет?
Шесть гробов стояли вдоль стен, седьмой возвышался посредине на бетонном катафалке. Завтра с этого начнут.
Зайга пожала плечами.
Мужчине показалось, что в помещении темновато, — из верхних окон лился слабый свет, — и зажег электричество.
— Которая посредине — старушка, — кивнул он в сторону катафалка. — Посмотрим у стеночки… Тут, должно быть, тоже женский пол: драпировка розовая… Когда вашего-то привезли?
— Видите ли, я проездом, к родным зайти не успела…
— Из больницы его?
— Да-да… из больницы! Сердечная недостаточность…
— Гм… Наверное, вон тот… — Мужчина указал на коричневый гроб в самом углу. — Вам придется подмогнуть мне, один-то я крышку не сыму… Нет, нет! Так… Приподымайте… Только за ручки не хватайтесь, сразу отлетят, они декоративные. Теперь гробы из стружечных плит делают, с ума сойти, какие тяжелые! Если могилка подальше, восемь человек несут, и все взмыленные!
Я должна взять себя в руки, взять себя в руки!
Я буду спокойна, спокойна, совершенно спокойна.
Камбернаус. Она разорвала бы его на части. Прошло столько времени, ненависть должна бы растаять, как снег, истлеть, как угли в камине, схлынуть, как паводок, но нет — с годами она все росла и крепла, и с ней становилось все труднее справиться, она разрасталась, как какой-нибудь сорняк, крапива на пепелище.
— Хорошо сохранился, ничего не скажешь! Черепок подрезали, это теперь всем так, умер ли человеком, в больнице, или распоследним бродягой…
Голос работника звучал как дальнее эхо, но смысл слов до нее не доходил, хотя при виде Райво Камбернауса все всплыло перед глазами. Постепенно пелена спала, и она отчетливо увидела кожу его лица, бугристую, изжелта-серую, словно из воска и грязи, рассмотрела жидкие волосы, особенно на висках и затылке, веки…
— Давайте закроем, — спокойно сказала она. — До завтра.
— А как же!.. Только прихватите с собой галстук, красивей глядится, когда галстук, завязать я помогу…
— Он очень любил галстуки.
— Цветочки! Разве с собой унесете?
— Ах да… извините. — Она положила букетик на грудь Райво Камбернауса и помогла установить крышку на место.
— Бывает, с кем не бывает, в такие минуты человек как без памяти…
— Он очень любил галстуки.
— До завтра, уважаемая… Будьте здоровы.
— До завтра.
На кладбище еще виднелись кое-где согбенные старушки, а провожающие и музыканты уже отбыли на автобусах.
Ей удалось поймать такси.
— В Межапарк, — сказала она устало и откинулась на заднее сиденье.
Он любил галстуки и часто их менял. И в отличие от других мужчин иногда даже сам покупал их, не дожидаясь подарков. Когда они десять лет назад виделись в последний раз, на нем был только что купленный галстук, хотя костюм видал лучшие времена. Она до сих пор не могла понять, почему он тогда пришел. Его успели разлюбить и бросить две жены, и он, видимо, искал тихую гавань. Зайге тогда было за тридцать, почему бы не посчитать ее дом такой гаванью. А может быть, он явился к ней, гонимый воспоминаниями юности? Он еще держался на плаву, прикидывался весельчаком, подшучивал над собою и посмеивался над спорткомитетом, который не присылал больше приглашений даже на соревнования местного масштаба.
— Иду как-то мимо школьной площадки, — рассказывал Райво, — вижу, пацаны в волейбол играют. Тренер куда-то отлучился, сами с усами. И ничего, прилично стукают. Дай, думаю, посмотрю. Один все норовит с короткого паса лупануть, но выпрыгивает поздновато. Терпел я, терпел, наконец не выдержал: «Ты, пацан, в момент паса должен быть вот где!» — «А откуда вы, дяденька, такой умный?» Насмехается, значит. «Я Райво Камбернаус». — «Ну и что? Я вот Карлис Берзиньш, и у меня второй разряд!» И ну ржать. Никто из них даже не знал, кто такой Райво Камбернаус. Я поджал хвост и ушел как оплеванный. И ведь не так-то много времени прошло. Сейчас за месяц забывают то, чем по полвека восхищались раньше. У славы теперь короткая память.
Зайге нравилось, что он не строит из себя человека, которому все еще сопутствуют одни победы, и не впадает в другую крайность — не винит в своих несчастьях других, не выставляет свои беды на всеобщее обозрение. Вроде он и не очень-то сожалел, что бросил волейбол и вообще ушел из спорта.
— Поступил бы в институт физкультуры, мог бы работать тренером, — сказал она, разливая кофе. От волнения у нее дрожали руки.
— Считаешь, тренер много получает? Да он, как филатовский медведь, целый день пляшет на своих двоих, сочиняет планы, да еще с него же стружку снимают. Платят везде одинаково скромно, а ведь больше чем в трех местах не повкалываешь.
Райво устроился дежурным насосной станции, работа не бей лежачего, уйма свободного времени. Он раздобрел, как это зачастую бывает с классными спортсменами, вдруг переставшими тренироваться.
— Мне кажется, у тебя и чувства притупились, а?
— Не исключено… Что-то во мне оборвалось. При втором разводе пришлось продать «Волгу», иначе не наскрести было сумму, которую присудили мне выплатить. Все знали, что я помешан на машинах, а тут мне ни холодно ни жарко. Отдаю ключи, остаюсь круглым пехотинцем, и хоть бы хны. Сам на себя будто со стороны смотрю и сам себе удивляюсь.
— Почему ты развелся?
— Из-за тебя.
— Не паясничай!
— А все-таки из-за тебя. Всех последующих я с тобой сравнивал, и все они оставались в проигрыше.
— Врешь.
Сама лгу! Зачем это я? Ведь я ждала, что он вернется, а теперь, когда это вот-вот произойдет, веду себя как последняя дура.
— И давно ты развелся?
— Два года назад.
— О, так ты ко мне или на руках шел, или скакал на черепахе. — Она горько усмехнулась.
— А я, думаешь, знаю, как сюда попал? Думаешь, мне хотелось заявляться к тебе, чтобы ты меня унизила? А вот ведь унижаюсь. Или что, я не мог найти себе бабу? Да начиная с молоденьких курочек и кончая высохшими воблами! Только зачем? Опять сравнивал бы с тобой. — Он опустил голову, закрыл лицо руками. — Никто не сможет меня любить, как ты, а я никого, как тебя.