Фотомодели, осветители, разнорабочие скользили по павильонам и коридорам фотостудии словно тени. Жерар Дюбуа, один из лучших фотохудожников страны, владелец студии и директор крупного типографско-издательского объединения был крепко не в духе.

Хмурый и дождливый октябрьский понедельник — не самое лучшее время размышлять о жизненных неудачах. Особенно если тебе пятьдесят три года, у тебя обширная лысина в окружении реденьких пегих кудряшек и брюхо таких объёмов, что ты не видишь, завязаны ли шнурки на ботинках. И тем более — если у тебя куча денег и славы, тебя окружают прелестные юные девицы, мечтающие о карьере фотомодели и готовые запрыгнуть к тебе в койку по первому свистку.

И всё-таки на две трети жизнь прожита зря. Понял это Дюбуа неделю назад, когда новый электрик пришёл розетку починить. Первое, что он подумал, когда увидел парня: «Если бы ты, придурок, не растратил так бездарно свою молодость, у тебя был бы такой сын». Дюбуа и сам не понимал, чем его привязал Слав, что такого особенного, отличного от других, есть в русском парне.

Двадцать лет. Рыжий. Конопатый. Зеленовато-карие глаза с солнечными искорками. Тощий и мосластый, длинный и нескладный, но движения неожиданно сильные, точные и гибкие.

«Двадцать один год назад я три месяца прожил в России. У меня было множество женщин и на Срединной, и на Технической стороне. И скромные замужние дамы, и весёлые податливые холостячки. День рождения у него пятого сентября. Сроки совпадают. Слав может быть моим сыном. Должен быть моим сыном».

В учебном павильоне Слав работал с цифровой камерой. Начинающая фотомоделька позировала. Жерар глянул на это безобразие и вздохнул.

— Сотри всю дрянь, что ты понаснимал, и давай заново.

Моделька надула прелестные губки.

— Мсье Дюбуа, сколько можно?

— Сколько нужно, — отрезал Дюбуа. — Если не нравится — ищи другую студию.

— Мсье Дюбуа, — сказал Слав, — я здесь электрик, а не ученик фотографа. В пятом павильоне опять розетка сгорела.

— Найдётся кому чинить и без тебя. Стёр? Начинай.

— Зарплату вы мне платите не за съёмки.

— Теперь за съёмки. Ты сам попробовать согласился, так что не спорь.

— Третий день пробую и толку ноль.

— Быстро только тараканы плодятся. Учись.

Слав послушно защёлкал, губы непроизвольно дёрнулись — почувствовал, что опять сработал плохо. Губы у мальчика выразительные невероятно, малейшее движение выдаёт его полностью.

Лица многих славянских юношей долго сохраняют детскую нежность и чистоту. Но у Слава губы твёрдые, резкие. Именно за это до боли острое противоречие — полудетское веснушчатое лицо и жёсткие взрослые губы — и зацепился взгляд фотохудожника.

«Сын, что же заставило тебя повзрослеть на десять лет раньше срока? Почему каждый год для тебя превратился в два?»

Славу нравятся осенние дожди. Дюбуа их ненавидит, но отказаться пройтись от студии до парка не смог, утешал себя тем, что дождь не сильный, можно сказать, его вообще нет, так — лёгкая морось.

— Мсье Дюбуа… — начал было Слав.

— Я же просил — Жерар. И на «ты». Мы не в студии. Да и там лишний официоз ни к чему.

— Неудобно как-то…

— Как там у вас говорят: «Неудобно только штаны через голову надевать»?

— И на стенке спать, — ухмыльнулся Слав.

— Слав, а кто твой отец?

— Не знаю. Они с мамой развелись, когда мне трёх лет ещё не было.

— И ты не пытался его найти?

— Зачем искать человека, которому ты не нужен?

— Логично. А мать?

— Она умерла.

— Извини.

— Да ничего. Прошло уже десять лет, так что… И до того болела долго, тяжело… Смерть для неё избавлением стала. Я последние два года маму не видел, она в больнице, я в интернате.

— Что с ней было?

— Рак. Так что к смерти мамы я был готов, а вот к тому, что меня на похороны не привезут — нет.

— Ты так мешал её родственникам? Наследство?

— Да нет… Там и наследства не было. Квартира ведомственная, заводская собственность, отобрать её родня не могла, а старая мебель и пара золотых колечек и серёжки, если мама их к тому времени не продала, названия «наследство» не заслуживают. Обидно, что родственники альбомы с фотографиями выкинули… Так что от прошлой жизни у меня не осталось ничего. — Слав умолк, на губах замерла горчинка. А Дюбуа радовался, что сына не придётся делить с толпой русской родни, и стыдился своей радости.

— Жерар, — спросил Слав пару минут спустя, — а вечером и в дождь можно фотографировать?

— Если очень постараться, то можно. Только зачем?

— А ты посмотри! — Слав показал на ничем не примечательную многоэтажку офисного типа у автозаправки. — Да не на само здание, а на всю улицу. Представь, как это будет выглядеть на снимке, в плоскости.

— Представил.

— Лицо видишь? Ну как на картинке два в одном, когда на одном и том же рисунке и девочка с мячиком, и мордочка котёнка.

— Чёрт побери! — разглядел Жерар. «Господи, парень, почему с таким умением видеть ты так бездарен что с камерой, что с карандашом?»

— Арабская принцесса в прозрачной чадре, — сказал он вслух. — И ты прав, в солнечный день эффект пропадёт, принцессу видно только дождливым вечером. — Жерар отступил на несколько шагов в сторону. — Отсюда видно гораздо лучше.

— Лучше, — согласился Слав. — Но толкотня мешает.

— Это один из самых оживлённых проспектов Гавра.

— Я понял. Раздолье для карманников. — Слав держал за руку воришку, покусившегося на его кошелёк.

Воришкой оказался дарко — молодой или древний, с ними, бессмертными и вечно юными, не разберёшь. Одного роста со Славом, нежно-смуглая кожа, высокие острые скулы, треугольное лицо, прямой изящный нос, маленький пухлогубый рот — хелефайи не зря считаются красивейшей расой. Глаза карие, чуть раскосые и такие огромные, каких не бывает ни у одной расы, разве что у персонажей японских мультиков с Технической стороны. Волосы длинные, почти до пояса, угольно-чёрные, волнистые, над ушами и лбом подняты и сцеплены у темени деревянной заколкой. Значит, совершеннолетний, отвечать будет по полной статье. И вышвырок: ходит в одиночку, нет алиира — брошки со знаком своей долины. Одежду хелефайя раздобыл явно на благотворительной раздаче — заношенная зелёная куртка, вытертые почти до белизны чёрные джинсы, разбитые кроссовки.