© Издательство «Московский рабочий», 1974 г.

Она обычно вставала чуть свет, с первым грохотом подвод, въезжающих в город. Бесшумно с плетенкой в руках выходила из дому, покупала на рынке молоко, мясо, картошку, готовила завтрак и только тогда, подняв шторы в спальне, будила Никитку и Федора Петровича:

— Ну, дети мои, пора и совесть знать!

Федору Петровичу Звягинцеву нравилось, что у него такая простая жена. Он любил ее называть мамочкой, Егоровной. В выходные дни из Москвы приезжали друзья, пили настоенную Надеждой Егоровной на травах водку (Федор Петрович именовал настойку «мамочкиным снадобьем») и отдавали должное приготовленным ее руками закускам. Федор Петрович усаживал жену рядом с собой, чокался с ней, целовал ее шершавые, в следах порезов и ссадин руки и, тучный, седеющий, шептал ей на ухо:

— Хорошая ты моя… Лучше всех!

Гости улыбались, кричали «горько». Федор Петрович поднимался и оглядывал всех с победным видом:

— Поцелуемся, что ли, мамочка! На страх врагам!..

Надежда Егоровна поправляла спадавшую на лоб прядь волос, брала мужа за голову и с серьезным видом троекратно целовала его в губы.

Но порой Федору Петровичу становилось неловко перед приятелями: их жены жили весело, шумно, бегали по ателье мод, магазинам, посещали концерты, ездили в Москву в театры. А Надежда Егоровна жила тихо, однообразно, из дому почти не отлучалась, сама мыла полы, стирала белье, своими руками вскапывала огород, точно только в этом и заключалось ее призвание.

А ведь они когда-то вместе работали в детском доме; жена была живая, неугомонная, легкая на подъем.

— Ты у нас точно Золушка! — смеялся Федор Петрович и уговаривал жену нанять домашнюю работницу, какую-нибудь тихую, скромную девушку из деревни.

— А зачем? — пожимала плечами Надежда Егоровна. — Тихую — ее учить надо. Бойкая попадется — хлопот не оберешься.

Федор Петрович хмурился и жаловался сыну:

— Что скажешь, Никитка? Мамка-то у нас какая… все сама, все сама.

— То и скажу: мамке помогать надо.

— А ведь идея! — обрадовался Федор Петрович. — Давай-ка установим разделение труда. Я, к примеру, по утрам за молоком на базар, ты в булочную за хлебом… А ведь идея!

Все же ему было жалко, что Надежда Егоровна живет так ровно, обыденно, серо. Временами ему хотелось, чтобы жена была требовательнее к нему, строже. Увлекалась хотя бы чем-нибудь или настаивала, чтобы они покинули этот тихий городишко, переехали жить в Москву.

Но Надежда Егоровна ни на что не жаловалась, была неизменно скромна, непритязательна, заботлива к нему и к Никитке.

Как-то раз, проводив приятелей на вокзал, Федор Петрович подошел к своему дому и заглянул в окно. Жена занималась на кухне своим обычным делом: мыла посуду, собирала с тарелок остатки еды, очищала пепельницы от окурков. Но вот она присела на стул и, опустив вниз натруженные руки, долго смотрела прямо перед собой.

Федор Петрович вошел в кухню:

— Надежда! Что с тобой? Уж не заболела ли?

Надежда Егоровна вздрогнула, поднялась и, подойдя к умывальнику, плеснула в лицо пригоршню холодной воды.

— Ничего, Федор, ничего… — И скрылась в своей комнате.

В эту ночь Федор Петрович долго не мог заснуть. А утром, за чаем, погладил жену по спине и заглянул ей в глаза:

— Погоди, мамочка! Мы летом такое турне устроим…

Надежда Егоровна удивленно подняла голову:

— Ну что ж… С Никиткой и поезжайте. Он давно мечтает.

— Нет, нет! — запротестовал Федор Петрович. — И ты с нами. Отдохнешь. Мир посмотришь… себя покажешь…

Летом Звягинцевы поехали на Урал. Федор Петрович хотел, чтобы поездка была интересная, с удобствами: встречи с молодежью, литературные выступления, неторопливый осмотр достопримечательностей. Как-никак, у него было литературное имя, и его роман о старателях хорошо знали на Урале. Но жена попросила, чтобы поездка была попроще.

Они проехали на маленьком пароходике до Чусовой, там сели в лодку, прошли на веслах всю Чусовую, потом с рюкзаками за плечами двинулись по Северному Уралу: гора Благодать, Горюч-камень, Надеждинские прииски. Каждая пядь земли была памятна Федору Петровичу, будила воспоминания: здесь он работал в молодости, здесь собирал материал для книги рассказов об Урале, вот эти места описаны им в романе «Золотая россыпь». Никитка смотрел на отца как завороженный. После отцовских рассказов путешествие становилось особенно увлекательным. Да и вообще отец оказался настоящим мужчиной: отлично стрелял из ружья, мог без устали лазить по горам и даже показал, как надо ловить руками молодых голавлей.

Взволновала поездка и Надежду Егоровну. Где-то недалеко от этих мест она родилась, провела детство. Рано, почти девочкой, пошла батрачить, нянчила чужих ребят, жала рожь, вязала снопы. Потом училась в педтехникуме, работала воспитателем в детском доме, встретила Федора, они полюбили друг друга, поженились… Но разве Никитке об этом интересно слушать? Надежда Егоровна пыталась рассказать об этом Никитке, но сын был всецело увлечен отцом, и ей приходилось больше молчать, слушать бесконечные рассказы Федора Петровича, на стоянках разводить костер, варить кашу, собирать грибы, ягоды.

Однажды, проходя селом мимо приусадебного участка, засеянного рожью, Надежда Егоровна остановилась. Высокий худощавый старик жал сухую, шуршащую рожь.

Надежда Егоровна попросила у старика серп. Подоткнула юбку, скрутила соломенный жгут, положила его справа от себя и принялась за работу. Работала она легко, споро, горсть набирала полную, снопы вязала тугие, аккуратные.

Федор Петрович не выдержал, сбросил с плеч рюкзак и тоже потребовал серп. Жал он торопливо, неумело, выдергивал стебли ржи с корнем, а когда стал вязать сноп, то с такой силой стянул жгут, что порвал его.

— Не тот разговор, мил человек! — рассмеялся старик. — Вот старуха у тебя мастерица!..

Федор Петрович польщенно улыбнулся:

— Старуха у меня уральская… из крестьянок.

Узнав, что прохожие приехали из-под Москвы и интересуются Уралом, старик пригласил их к себе в дом.

Для Федора Петровича старик оказался сущим кладом. Уральский старатель, он мог без конца рассказывать легенды о золотых жилах и россыпях.

Со стариком жили дочь и четыре внучки. Старшая, Варя, рослая, скуластая девушка, была неистощимая песельница. Федору Петровичу понравилось, как Варя глубоким грудным голосом пела о старом Урале, о милом-суженом, погибшем в тайге в поисках золотей жилы. Песни были поэтичны, трогательны в своей наивности, голос подкупал чистотой.

— Нет, какой голос!.. Какой голос! — восхищался Федор Петрович. — Да в Москве за такой голос на руках носить будут!

Услышав, что дед прочит Варю на прииск, а мать собирается определить ее в домашние работницы к кому-нибудь из приискового начальства, Федор Петрович принялся убеждать их, что Варе непременно надо ехать в Москву, развивать свой голос.

— У нас, мил человек, свое дело, исконное — золотишко добывать, — возразил дед. — От тайги да прииска мы никуда.

В азарте спора с дедом и матерью Вари Федор Петрович заявил, что он все берет на себя, все устроит — пусть только они отпустят с ним девушку.

Надежда Егоровна пыталась остановить мужа — зачем такая поспешность? Не лучше ли сначала выяснить все в Москве, потом вызвать Варю телеграммой?

Но Федор Петрович был неукротим. Он твердо верил, что это преступление — прятать в тайге такой самородок, как Варя.

Надежда Егоровна знала, что увлекшегося чем-нибудь мужа остановить невозможно, и махнула рукой.

Наконец Варя и сама объявила деду и матери, что она поедет в Москву:

— Дайте же мне человеком стать!

Мать поплакала, повздыхала и дала свое согласие.