Нрав человеческий многообразен, истина же едина, так что нередко люди самого различного склада оказываются объединенными в братство под одним знаменем. Едва лишь святой Франциск Ассизский ушел из жизни и избавился от разочарований, от которых и святые не всегда могут уберечься, как уже повсюду появились ревностные ученики и последователи его радостной и детской веры, распространяя повсеместно светлые слова своего учителя и сладостную милость его учения. Даже в далекую суровую Англию проникло несколько братьев-францисканцев, и двое из них, Эгидиус и Готлиб, неразлучно странствовали в 1224 году, при короле Генрихе III, по земле англосаксов.

Эгидиус был из них старшим, был он и благочестивее, ибо уделом его было покаяние за долгие годы растраченной в мирских утехах и заблуждениях жизни, и он цеплялся за избавительное учение о милости, как цепляется терпящий кораблекрушение за последнее бревно, за которое он может ухватиться и которое обещает ему спасение. Потому и светлое, радостное учение из Умбрии приняло в его голове суровые и почти мрачные очертания, власяница была ему дороже, чем приветливый взор, а бедность его была не тайно торжествующей, но упрямо ожесточенной и самоедской.

Готлиб же шел дорогой своего учителя как дитя, с радостью и без чувства особого свершения, да и грехов искупать ему особенных не было надобности, ибо обращен он был еще в молодые годы, после мирной и прилежной жизни ученика садовника, и обратился он потому, что светлые, радостные повествования о жизни святого звучали в его ушах как сладостная музыка, и потому что представлялось правильным и легким подражать святому мужу из Ассизи, живя по воле Бо-жией, словно птица среди ветвей. Он тянулся к благодати Божией так же, как здоровый тянется к солнечному свету, и его умиротворенное существование нередко вызывало упреки и затаенную зависть обремененного паломника Эгидиуса, который самому себе в сравнении с этим юнцом казался инвалидом рядом с новобранцем.

Странники уже часов девять блуждали в окрестностях Оксфорда, и суровый, мрачный осенний день уже начал ранними сумерками угасать над лесом, а они так и не увидели ни крыши, ни стен, не набрели на охотничий домик и не приметили поднимающийся дымок. Погода же была неприветливой и удручающей, то и дело принимался мелкий холодный дождь, а временами порыв сурового ветра проносился над пустошью и шумел в лесу, беспокойно и мрачно, словно охваченный безумием король, не знающий, на ком сорвать свой гнев, и вообще не уверенный, стоит ли утруждать себя и далее обязанностями

правителя, чтобы мир был свидетелем его негодования.

– Вот увидишь, – устало сетовал Эгидиус, – нам придется заночевать в лесу.

– Вполне может статься, – соглашался Готлиб.

– Все мои члены болят, – вздыхал старший, – и я готов биться об заклад, что здесь немало волков.

– Не стану спорить, – добродушно отвечал Готлиб.

Весь день ему пришлось утешать спутника, ждать его и выслушивать его стенания, теперь же он утомился и думал, что и блаженный Франциск в своих странствиях испытывал, пожалуй, не большие лишения.

– Ты так спокойно говоришь это, – продолжал раздражаться Эгидиус, – тебя, я думаю, даже порадует, если я здесь останусь навсегда.

– Разумеется, нет, братец. Я останусь с тобой, как и обещал, можешь быть в этом уверен. Не затянуть ли нам псалом?

– Петь? Это на тебя похоже. Нет, я готов сейчас даже умереть, но петь псалмы не может потребовать от меня даже пресвятая Матерь Божья.

– Ну ладно, я только предложил, – успокоил его Готлиб и стал крепче поддерживать товарища, потому что пора было прибавить шаг. Дождь сеял им в лицо, а ветер после захода солнца все крепчал, словно с наступлением ночи им вновь овладела охота бушевать и творить назло людям всяческие бесчинства. Они шли теперь лесом и слышали, как наверху, в полуоблетевших кронах деревьев, металась и корчилась буря; когда же они снова вышли на открытое место, пронзительный ветер сердито рванул их рясы и завыл у них в ушах, как стая голодных волков. Брат Эгидиус вновь испугался и принялся бормотать о богах и демонах прежних языческих времен, а Готлиб, не слишком искушенный в науках, не мешал ему и слушал с легкой дрожью. Тучи, словно ошалевшее от ужаса стадо, неслись над залитой дождем пустошью, низкие и черные; вся земля, казалось, пригнулась от страха и уступила дорогу жутким существам, сбесившимся в стремительном полете от кощунственной дерзости или диких мучений совести.

Громко запел брат Готлиб навстречу враждебной ночи утешительный псалом, но его едва ли услышал цеплявшийся за него товарищ, столь шумно выказывала осенняя буря свой нрав. Она срывала благочестивые слова с губ певца и в ярости отбрасывала их прочь, вместе с истерзанными листьями и ветвями, затихала на время, а затем вновь набрасывалась на бедных чужестранцев.

Эгидиус умолк, он крепко держался, испуганный и изможденный, за своего спутника и шагал с поникшей головой в глухом унынии.

Оглушенные ветром и обессиленные, они чуть было не прошли мимо единственного пристанища, какое можно было найти в этой глуши, и заметили его только тогда, когда вдруг оказались перед мощной каменной стеной и прочными тесовыми воротами. Это был монастырь. Вздохнув, они остановились, пришли в себя и услышали за толстой стеной, словно доносящийся издали, невнятный шум, тут же подхваченный ветром и с озорством рассеянный им во тьме. Прислушавшись повнимательнее, они поняли, что это шум кутежа и что там внутри, без сомнения, шел веселый пир.

– Надо же, чтобы судьба привела нас к этаким братьям, – безрадостно произнес Эгидиус. – Не позор ли это, когда из-за монастырских стен вместо хвалы Богу звучат бесовские пляски?

– Да пусть их, – рассуждал Готлиб, – не съедят они нас. Если же ты предпочитаешь провести ночь с волками, я готов.

– Нет, нет! – воскликнул Эгидиус. – Но я скажу им об этом, я разбужу их совесть, чтоб они устыдились и восхвалили Господа, пославшего нас к ним.

– Для начала хорошо бы нам попасть внутрь, милый брат, – урезонил его Готлиб.