- Молод я тогда был, - продолжал Нивеллен, - сущий молокосос, так что парни из дружины мигом меня оседлали. Командовал я ими, как ты можешь догадаться, в той же степени, в какой жирный поросенок может возглавлять волчью стаю. Вскоре начали мы делать вещи, которые папуля, будь он жив, никогда бы не позволил. Избавлю тебя от подробностей, перейду сразу к делу. Однажды мы отправились аж к Гелиболю, что под Мирт, и ограбили храм. Вдобавок ко всему, была там также молодая жрица.

- Что это был за храм, Нивеллен?

- Одна зараза знает, Геральт. Но, видать, это был недобрый храм. На алтаре, помню, лежали черепа и кости, горел зеленый огонь. Вонь стояла ужасная. Но ближе к делу. Парни схватили жрицу, сдернули с нее одежку и сказали, что я должен возмужать. Ну я и возмужал, глупый сопляк. Во время возмужания жрица наплевала мне в рожу и что-то проорала.

- Что?

- Что я чудовище в человечьей шкуре, что буду чудовищем в чудовищной, что-то о любви, о крови, не помню. Кинжальчик, маленький такой, был спрятан, наверное, в волосах. Она покончила с собой, и тогда... Удирали мы оттуда, Геральт, говорю тебе, чуть коней не загнали. Это был недобрый храм.

- Рассказывай дальше.

- Дальше было так, как сказала жрица. Через пару дней просыпаюсь утром, а прислуга, как меня кто увидит – в крик и ходу. Я к зеркалу... Понимаешь, Геральт, запаниковал я, случился со мной какой-то припадок, помню все как в тумане. Короче говоря, были трупы. Несколько. Я использовал, что только подвернулось под руку, как-то вдруг став очень сильным. А дом помогал, как мог: хлопали двери, летала по воздуху утварь, взметалось пламя. Кто успел, в панике бежал: тетушка, кузина, парни из дружины, да что говорить, убежали даже собаки, воя и поджав хвосты. Убежала моя кошка Обжорочка. От страха удар хватил даже тетушкиного попугая. Вскоре остался я один, ревя, воя, безумствуя и разбивая, что попало, главным образом зеркала.

Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом.

- Когда приступ миновал, - продолжил он чуть погодя, - было уже поздно что-либо сделать. Я остался один. Никому уже не мог объяснить, что изменилась только моя внешность, что хоть и в ужасном облике, но я всего лишь глупый мальчишка, рыдающий в пустом замке над телами слуг. Потом пришел жуткий страх: вернутся и забьют до смерти, прежде чем успею объяснить. Но никто не вернулся.

Чудовище на минуту замолчало, утерло нос рукавом.

- Не хочу возвращаться к тем первым месяцам, Геральт, еще сегодня меня трясет, когда вспоминаю. Перейду к делу. Долго, очень долго сидел я в замке, притихнув как мышь за печью, носа наружу не показывая. Если кто-нибудь появлялся – что случалось редко – я не выходил, просто велел дому хлопнуть пару раз ставней или рявкал в водосточную трубу, и обычно этого хватало, чтобы гость поднял за собой здоровенное облако пыли. Так было до дня, в который, на рассвете, выглядываю я в окно и что вижу? Какой-то толстяк срезает розы с тетушкиного куста. А надо тебе сказать, что это не что-нибудь, а голубые розы из Назаира, саженцы привез еще дедуля. Злость меня взяла, выскочил я во двор. Толстяк, обретя голос, который потерял было при виде меня, провизжал, что хотел токмо несколько цветков для доченьки, чтоб я его пощадил, даровал жизнь и здоровье. Я уж было собрался вытурить его за главные ворота, когда меня осенило, вспомнил я сказки, которые рассказывала мне когда-то Леника, моя няня, старая тетеха. Зараза, подумал я, вроде красивые девочки превращают лягушек в королевичей или наоборот, так может... Может есть в этой болтовне какая-то доля правды, какой-то шанс... Подпрыгнул я на две сажени, заревел так, что дикий виноград оборвало со стены и заорал: "Дочь или жизнь!" – ничего лучше мне в голову не пришло. Купец – а это был купец – залился плачем, а затем признался, что доченьке 8 лет. Что, смеешься?

- Нет.

- Потому что я и сам не знал, смеяться мне или плакать над моей паскудной судьбой. Жаль мне стало купчину, смотреть не мог, как он трясется, пригласил его в дом, угостил, на прощанье насыпал золота и камушков в мешок. Надо тебе сказать, что в подземелье осталось немало добра, еще с папулиных времен, я не очень-то знал, что с ним делать и мог позволить себе широкий жест. Купец сиял, благодарил, да так, что прямо обслюнявился весь. Должно быть, где-то он похвалился своим приключением, потому что не прошло и двух месяцев, как сюда прибыл второй купец. С собой захватил приличных размеров мешок. И дочь. Тоже приличных размеров.

Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся так, что затрещало кресло.

- Я живо столковался с купцом, - продолжал он. – Условились, что он оставит ее у меня на год. Пришлось помочь ему погрузить мешок на мула – сам бы не поднял.

- А девушка?

- Некоторое время при виде меня ее сводили судороги, она была убеждена, что я ее все же съем. Но через месяц мы уже ели за одним столом, непринужденно болтали и ходили на долгие прогулки. Но хотя она была мила и удивительно толкова, язык у меня заплетался, когда я с ней разговаривал. Понимаешь, Геральт, я всегда робел перед девушками, всегда выставлял себя на посмешище, даже перед девками из хлева, с навозом на икрах, которых парни из дружины мяли как хотели, и так, и этак. Даже они надо мной насмехались. А куда уж, думал я, с такой мордой. Так и не смог заставить себя хотя бы упомянуть о причине, по которой я так дорого заплатил за год ее жизни. Год тянулся, как вонь за народным ополчением, пока, наконец, не появился купец и не забрал ее. Я же, поникший, заперся в доме и несколько месяцев не реагировал ни на каких гостей с дочками, которые тут появлялись. Но после года, проведенного в компании, я понял, как тяжело, когда некому слова молвить. – Чудовище издало звук, который должен был означать вздох, а прозвучал, как икота.

- Следующую, - сказало оно чуть погодя, - звали Фэнне. Маленькая, смышленая, а щебетунья – сущий королек. И совсем меня не боялась. Однажды, была как раз годовщина моих пострижин, перепили мы с ней меду и... хе, хе. Сразу после выскочил я из ложа – и к зеркалу. Признаюсь, я был разочарован и удручен. Морда осталась как была, может, выглядела чуть глупее. А говорят, что в сказках народная мудрость! Хрен цена такой мудрости, Геральт. Ну да Фэнне скоро постаралась, чтоб я забыл об огорчениях. Веселая была девушка, говорю тебе. Знаешь, что придумала? Мы вдвоем пугали нежеланных гостей. Представь себе: заходит такой во двор, осматривается, а тут с ревом вылетаю на него я, на четвереньках, а Фэнне, совсем голая, сидит у меня на спине и трубит в дедулин охотничий рог!

Нивеллен затрясся от смеха, сверкая белизной клыков.

- Фэнне, - продолжал он, - пробыла у меня полный год, а потом вернулась к семье, с большим приданым. Собиралась выйти замуж за одного трактирщика, вдовца.

- Рассказывай дальше, Нивеллен. Это занимательно.

- Да? – сказало чудовище, с хрустом почесывая между ушами. – Ну ладно. Следующая, Примула, была дочкой обнищавшего рыцаря. У рыцаря, когда он сюда прибыл, был тощий конь, заржавевшая кираса и невероятные долги. Паскудный он был, скажу тебе, Геральт, как навозная куча, и разносил вокруг такую же вонь. Примулу – руку даю на отсечение – видать, зачали, когда он был на войне, потому что была весьма хорошенькая. И у нее я не вызывал страха, впрочем, неудивительно, ибо по сравнению с ее родителем я мог казаться вполне пригожим. Она, как оказалось, обладала изрядным темпераментом, да и я, набрав уверенности в себе, не зевал. Уже через две недели мы были с Примулой в очень близких отношениях, во время которых она любила дергать меня за уши и выкрикивать: "Загрызи меня, зверь!", "Растерзай меня, хищник!" и тому подобные идиотизмы. Я в перерывах бегал к зеркалу, но представь себе, Геральт, посматривал в него с растущим беспокойством. Все меньше я тосковал по тому, менее работоспособному облику. Понимаешь, Геральт, прежде я был дряблый, теперь стал мужик хоть куда. Прежде я беспрестанно болел, кашлял, и из носу у меня текло, теперь ничто меня не берет. А зубы? Ты не поверил бы, какие у меня были испорченные зубы! А теперь? Я могу перегрызть ножку стула. Хочешь, перегрызу ножку стула?