– Можете не продолжать, спасибо. Я обойдусь без помощи. Я была права. – Леди Болдок посмотрела прямо в камеру и заговорила ровным голосом: – Вы, все там, дома или где бы вы ни были, слушайте меня. Вы много слышали обо мне и о том, как я будто бы веду себя, хотя почему это должно вас интересовать и какое вам до этого дело, я представить не могу. Теперь я хочу ответить, если эти люди здесь позволят мне.

Остальные четверо молчали и не шевелились.

– Очень хорошо. Позвольте сказать кое-что об этом мистере Ронни Апплиарде, который так распушил меня. Я была, что называется, очень добра к нему. Может быть, некрасиво упоминать об этом, но сегодня, видимо, забыты все приличия, и я скажу вам, что мистер Апплиард ел мой хлеб и пил мое вино и к тому же…

Она сдержалась, и клевета на Ронни испарилась, не успев сформироваться.

– Он не раз гостил в моем доме. Я помогала ему устанавливать контакты. Я… во всяком случае, вас может удивить, почему мистер Апплиард принимал мое гостеприимство, если так меня осуждает, как он заявил. Позвольте объяснить. У меня есть незамужняя дочь, которая когда-нибудь станет богатой. Я не говорю, что мистер Апплиард…

– О, нет, говорите! – громко сказал Ронни. – Я гонюсь за ее деньгами. В действительности нет, но вам объяснять это бессмысленно. Интересно, когда вам в последний раз пришло на ум что-нибудь новое или когда вы переменили мнение о ком-нибудь? Лет сорок назад?

– Как вы смеете, выскочка, привыкший втирать очки…

– Я скажу вам, как я смею. Смею, потому что первый раз в жизни вы уязвимы. А что до выскочки и втирания очков – больше вам нечего сказать, вам же наплевать на людей, и вы не знаете, как их ужалить побольнее. Все, что вы можете…

– Ронни, – мягко сказал Хамер, – мне кажется, это не всем интересно, может быть, перейдем к…

– Мне плевать, интересно ли это всем или нет! – сказал Ронни, как и намеревался. – И, во всяком случае, черт возьми, всех интересует разговор об одной из самых отъявленных эгоисток Англии.

– Поразительно! – сказала леди Болдок, оттянув губу. – Лекция о морали из уст циничного авантюриста, который только и думает, как наложить лапы на не заработанные им деньги.

– Особенно поразительно слышать это от вас.

– Я по крайней мере никого не обольщаю ради денег, что, по-моему, худшее из возможных преступлений. Втираетесь в доверие, да, притворяетесь влюбленным в чистые и простодушные создания, так как они богаты, а вам хочется разбогатеть, вовсе не думаете, что можете разбить их сердце. Вы меньше всех в мире имеете право…

– Хватит, – сказал Ронни. Леди Болдок слишком глубоко ранила его, и он сделал то, что ни сам, ни любой из его коллег не счел бы возможным, – забыл, где он находится. – Вы ошибаетесь, вот в чем дело. Мне нужна она, а не деньги. Слушайте, я и пальцем не дотронусь до ваших проклятых денег, даже если будете умолять на коленях! Думаете, я опущусь до вашего уровня? Когда я вижу, что…

– Короткий перерыв, – сказал Хамер.

– …что деньги сделали из вас! – сказал Ронни и остановился.

Никто не обращал на него внимания. Знала леди Болдок или нет, что они уже не в эфире, но она увещевала Хамера, стоя у подножия его трона. Василикос двигался к ним. Спаркс перелистывал бумаги на своих коленях. Публика в студии шумела; появился Мак Бин и поспешил к месту действия. Ронни пытался припомнить свои слова.

– Замечательно, – сказал Мак Бин… – Но хорошенького понемножку. Так закусили удила, как я и хотел. Поэтому впредь без личностей, Билл, ладно?

– Что вы ПОДРАЗУМЕВАЕТЕ? – Леди Болдок повернулась к нему. – Я намерена сказать все, что я хочу.

– По существу можете, конечно, но никаких личных выпадов, пожалуйста, и то же попрошу мистера Апплиарда…

– И он подчинится, по-вашему?

– Куда он денется? Он здесь работает. Итак, леди Болдок, – сказал Мак Бин, который был приземистым, грузным, и подобные штуки не раз случались у него за четырнадцать лет работы на ТВ. – Я требую торжественно обещать, что до конца передачи вы будете придерживаться нормальных стандартов публичных дискуссий. Если…

– Не буду я ничего обещать. Уходите.

– Понимаю. – Мак Бин что-то сказал парню в грязном свитере, и тот быстро ушел. – Леди Болдок, как мне ни жаль, прошу вас оставить мою студию.

– Я остаюсь. Я имею право быть услышанной.

– Тридцать секунд, – сказал распорядитель.

– В этом случае я должен удалить вас, на что уполномочен по закону.

– Не смейте прикасаться ко мне! Студент!

Ронни казалось, что он смотрит телепередачу. Парень в грязном свитере вернулся с двумя полицейскими. Один из них попытался взять леди Болдок за руку. Студен Мэнсфилд ударил его, и тот упал, к счастью, не задев аппаратов, натыканных вокруг. После этого за происходящим следить было трудно, но когда распорядитель сказал: десять секунд, – первый полицейский сидел на полу у трона Хамера, Мэнсфилда согнуло вдвое, да так, что между животом и ляжками и лист бумаги не просунешь, а Мак Бин, нахмурясь, сгибал и разгибал пальцы правой руки. Леди Болдок без посторонней помощи шла к выходу.

Передача задержалась только на двадцать секунд. Распорядитель сигнализировал Хамеру, который сказал:

– Да. Интересно. Не знаю, как вас, Ронни, но меня всегда зачаровывал процесс ОБОГАЩЕНИЯ. Мистер Василикос, любопытно…

Хамер был, как всегда, обаятелен, но чувствовалось, что сейчас он по-настоящему доволен.

– Конечно, обещай она вести себя как следует, – сказал Хамер на следующий день, – Маку пришлось бы придумать еще что-нибудь. И быстро. Но он бы сумел. Мозгов у него хватает, у старого Мака. Интересный в своем роде парень. Вышел, понимаете, из самых низов. Ладно. С прессой много хлопот?

– Все налетели, но не получили никаких комментариев, – сказал Ронни. – Два фотографа ждали утром за моей дверью.

– Этого добра навалом. Да и здесь поначалу был сумасшедший дом, но теперь стихло. Боюсь, вашей пташке достанется.

– Они не знают, где она. Парень из «Почты» рассказал мне. Прежде чем кто-нибудь заявился к Клэриджу, она и Чамми уехали, и леди Болдок с ними. Лорд, видно, быстро соображает.

– Не такой он дурак, как кажется. Да это относится, наверно, ко всем. Такова природа вещей, как сказал бы Сэмюэль Джонсон. Мм…

Они сидели в офисе Хамера, маленьком, полном всякой всячины: газет, журналов, книг, карт, рукописей, телефонных справочников Манхэттена и Лос-Анджелеса (великолепно!), расписаний передач, коробок с пленкой, фотографий знаменитостей и неизвестных мест, пластинок, пустых бутылок. Хамер решил, и, вероятно, не зря, что такое зрелище потрясает, кого нужно, больше, чем обилие слоновой кости и мрамора.

Ронни сказал:

– Билл, что вас заставило сделать это? Вы ведь представляли, что произойдет?

– Конечно, дорогой мой, хотя успех превзошел самые дикие мои мечты. Хороший вопрос. И я не прочь ответить, но пусть это будет между нами. Началось с того, что во время одного спора, подробностями которого я вас не обременю, она обозвала меня грязным выскочкой. Я решил, что должен ей кое-что. Как понимаю, ублюдок, такой, как вы, назовет более важным то, что я понравился старику Василикосу, и он нашел меня «интересным целовеком» (до полусмерти изуродовал английский язык, верно?). Ну, так как он грек, я было подумал, не влечет ли его ко мне магнит посильнее идей, но нет. Как бы то ни было, его тревожило, почему такой славный целовек, как я, столько возится с такой сукой, как Джульетта Болдок, которую он, видимо, давно ненавидит. Она, должно быть, в давние года норовила пройти в чью-то гостиную впереди его матери. Греки очень следят за иерархией. Ну, я решил, что стоит показать свою преданность, поскольку в перспективе следующим летом месяц на его яхте. Хотите еще кофе?

– Нет уж, спасибо!

– Не осуждаю вас. Потом еще рейтинг передачи.

Он вроде бы начал падать. Стали болтать, что интеллектуально Хамер неплох, но, понимаете, кишка тонка, не заденет за живое, не ошарашит так, чтобы перегорели все предохранители. По-моему, мы теперь на месяц прекратили эти слухи, а? И наконец, – Хамер долго беззвучно смеялся, – вы, Ронни, свой человек и поймете: было просто интересно. Ужасно сказано, но так оно и есть. Боже, какие мы все подонки! Все! Каждый по-своему.